V. - Пинчон Томас Рагглз - Страница 112

– Да.

– Я видел твое сообщение. В третьей кабинке мужского туалета на станции «Управление порта».

Ого, подумал Профейн. Да это легавый, как пить дать.

– И изображение твоего полового органа. В натуральную величину.

– Больше трахания в задницу, – сказал Нил, – мне нравится только одно. Я просто обожаю вытаптывать из умников-легавых жидкое дерьмо.

И затем послышался мягкий тяжелый удар, сопровождаемый падением в кусты тела в штатском.

– Какой сегодня день? – спросил кто-то. – Скажите, какой сегодня день?

Неподалеку что-то произошло; возможно, атмосферное возмущение. Однако луна засияла ярче. Казалось, что предметы и тени в парке умножились; теплый белый цвет, теплый черный цвет.

Мимо, распевая, прошествовала банда малолетних правонарушителей.

– Посмотрите на луну, – воззвал один из них.

По ручью плыл использованный кондом. Девушка, сложением напоминавшая водителя мусоровоза, трусила за презервативом, опустив голову и волоча за собой мокрый лифчик.

Походный будильник где-то отбил семь.

– Вторник сегодня, – сонно сказал старческий голос. Была суббота.

Ночной парк, почти безлюдный и холодный, казался густонаселенным и теплым, как в самый полдень. Ручей странно потрескивал и позвякивал, как канделябр в гостиной, где отопление отключили внезапно и навсегда. Луна сияла просто ослепительно.

– Как тихо, – сказал Стенсил.

– Тихо. Как в метро в пять вечера.

– Нет. Здесь вообще ничего не происходит.

– Слушай, какой нынче год?

– Тысяча девятьсот тринадцатый, – ответил Стенсил.

– Почему бы и нет? – сказал Профейн.

Глава четырнадцатая

Влюбленная V.

I

Часы на здании Северного вокзала показывали 11:17, а значит, на пять минут отставали от парижского времени, на четыре минуты опережали время бельгийских железных дорог и на пятьдесят шесть минут отставали от среднеевропейского времени. Для Мелани, которая забыла взять в дорогу часы (как забыла и все остальное), положение стрелок не имело ровным счетом никакого значения. Она старалась не отстать от похожего на алжирца носильщика, который легко тащил на плече ее вышитую дорожную сумку, улыбался и перекидывался шутками с таможенниками, медленно доходящими до белого каления под натиском осаждавшей их толпы английских туристов.

Судя по первой странице «Ле Солей», утренней газеты орлеанистов [257], дело было 24 июля 1913 года. Нынешним претендентом на престол являлся Луи Филипп Робер, герцог Орлеанский. Обитатели некоторых парижских кварталов неистовствовали, опаленные жаром Сириуса, задетые его чумным ореолом диаметром восемнадцать световых лег. В верхних комнатах нового буржуазного дома в 17-м округе по воскресеньям служили Черные Мессы.

На тарахтящем таксомоторе Мелани Лермоди отъехала от вокзала по рю Лафайетт. Она расположилась строго по центру сиденья, и у нее за спиной в предосенней серости неба медленно таяли три массивные армады и семь аллегорических фигур на здании вокзала. В ее глазах не было ни капли жизни, нос по-французски вздернут; четко очерченный подбородок и рот придавали ей сходство с классическим обликом Свободы. В целом лицо казалось довольно красивым, вот только глаза были цвета мокрого снега. Мелани недавно исполнилось пятнадцать лет.

Она покинула школу в Бельгии, как только получила от матери письмо с полутора тысячами франков и обещанием обеспечить финансовую поддержку в дальнейшем, несмотря на то, что по решению суда все имущество папы было описано. Сама мать отправилась путешествовать по Австро-Венгрии. И не рассчитывала увидеться с Мелани в обозримом будущем.

У Мелани болела голова, но это было не важно. По крайней мере здесь, на тряском заднем сиденье такси, где она (точеная фигурка балерины с миловидным личиком) в данный момент находилась. Перед ней белела пухлая шея шофера, его седые волосы торчали из-под синей вязаной шапки. На перекрестке у бульвара Хаусмана машина повернула направо и поехала по рю-де-ла Шоссе д'Антэн. Слева возник купол театра «Опера» и крошечный Аполлон с золотой лирой…

– Папа! – вскрикнула Мелани.

Шофер вздрогнул и инстинктивно нажал на тормоз.

– Какой я вам отец, – пробормотал он.

И продолжил движение к вершине Монмартра, в сторону самой болезненной части неба. Будет дождь? Тучи висели клочьями, как струпья прокаженного. В пасмурном свете дня ее волосы приняли нейтрально-каштановый оттенок, цвет буйволовой кожи. Если их распустить, они достигали середины ягодиц. Но Мелани укладывала волосы в два пышных локона, которые прикрывали уши и щекотали шею.

У папы был гладкий череп и мужественные усы. По вечерам она тихонько пробиралась в обитую шелком комнату, таинственное место, где спали се родители. И пока Мадлен расчесывала волосы маман в соседней комнате, Мелани забиралась к отцу на широкую кровать, и он щекотал ее в разных местах, а она извивалась, не издавая ни звука. Это была их любимая игра. Однажды, когда за окном гремела гроза и сверкали молнии, какая-то ночная птичка уселась на подоконник и уставилась на них. Как давно это было. И тоже в конце лета, как сейчас.

Тогда они жили в своем поместье Серр Шод в Нормандии, которое некогда было родовым гнездом древнего семейства, чья кровь давным-давно превратилась в бледную сукровицу и испарилась в морозном воздухе Амьена. Дом, построенный во времена Генриха IV, был внушительным, но невзрачным, как большая часть архитектурных сооружений того периода. Мелани всегда хотелось съехать с его мансардной крыши – с самого верха соскользнуть вниз по первому пологому скату. Юбка задерется, обнажив бедра, обтянутые черными чулками ноги матово трепыхнутся на фоне мертвого леса дымовых труб под нормандским солнцем. Она окажется над вязами, над скрытыми под их кронами прудами с сонными карпами, достигнет высоты, откуда маман, удивленно глядящая на нее из-под парасоли, покажется крохотным пятнышком. Мелани не раз представляла себе всю гамму ощущений: стремительное скольжение твердой округлости попки по ребристой черепице, щекочущие прикосновения ветра, ласкающего юные грудки под блузкой. А затем скачок на последний, самый крутой скат крыши, откуда уже нет возврата, где трение тела сойдет на нет, движение ускорится и она перевернется, запутавшись в платье, возможно, успеет сорвать его с себя, отбросить в сторону и увидит, как оно упорхнет черным воздушным змеем; тут же почувствует, как, сердито покраснев, напрягутся ее соски от соприкосновения с черепицей; успеет разглядеть на карнизе готового взмыть в небо голубя, ощутит вкус собственных волос, попавших в рот, громко вскрикнет и…

Такси остановилось у кабаре «Нерв» на рю Жермен Пилон, неподалеку от бульвара Клиши. Мелани расплатилась с шофером, и он помог ей снять сумку с багажника на крыше автомобиля. Похоже, первые капли дождя коснулись ее щеки. Такси уехало, Мелани застыла перед входом в кабаре на пустынной улице; даже цветы, вышитые на сумке, приуныли в мрачной серости дня.

– Ты все-таки нам поверила. – Месье Итагю возник рядом с девушкой и, слегка наклонившись, взял ее сумку. – Проходи внутрь, fetiche [258]. Есть новости.

На небольшой сцене в конце зала, заставленного столами с перевернутыми стульями и освещенного тусклым светом пасмурного августовского дня, состоялась ее встреча с Сатиным.

– Мадемуазель Жарретьер [259], – представилась она своим сценическим именем.

Сатин был приземистым и тучным типом в трико и блузе; на голове у него в разные стороны торчали клочки волос. Его взгляд скользнул по ее бедрам. Юбка, которую она носила уже два года, была ей явно мала. Мелани смутилась.

– Мне негде жить, – пробормотала она.

– Поживешь пока здесь, – успокоил ее Итагю, – тут есть свободная комната. А потом мы переедем.