Горменгаст - Пик Мервин - Страница 12

Хламслив сидел у себя в кабинете. Он называл эту комнату “кабинетом”, а для его сестры Ирмы это была просто комната, в которой ее брат запирался всякий раз, когда ей нужно было сказать ему нечто важное. Когда он удалялся в свой «кабинет», запирал дверь на ключ, замыкал ее на цепочку, закрывал ставни на окнах, проникнуть к нему уже было невозможно и Ирме не оставалось ничего другого, как стучать изо всех сил в дверь.

В этот вечер Ирма была особенно невыносима. Почему, ну почему, повторяла она снова и снова, она не может общаться, познакомиться с тем, кто по достоинству оценил бы ее и восхищался бы ею? Она вовсе не требовала бы, чтобы этот гипотетический воздыхатель и почитатель посвящал ей всю свою жизнь, ибо любой мужчина должен работать — разве не так (если, конечно, работа не будет отнимать слишком много времени)? Но если он был бы достаточно состоятельным и желал бы посвятить свою жизнь ей — ну что ж, она, конечно, не давала бы никаких особых обещаний, но, несомненно, обдумала бы это предложение, рассмотрев его со всех сторон. У нее длинная — без всяких недостатков и пятен — шея, у нее плоская грудь, это правда, и плоскостопием она страдает, но в конце концов — разве может женщина иметь сразу все? «Ведь я хорошо двигаюсь, у меня красивые движения, правда, Альфред, — восклицала она с неожиданной страстностью, — ну правда у меня красивые движения?»

Ее брат, подперев голову длинной белой рукой, сидел за столом и рисовал на скатерти скелет страуса. Он поднял глаза, рот на его длинном розовом лице открылся то ли в улыбке, то ли в зевоте, сверкнуло множество зубов. Рот закрылся, и, взглянув на Ирму, он в тысячный раз подумал ну почему случилось так, что у него на шее такая сестра? Поскольку эта мысль приходила ему в голову столь много раз, обдумывание длилось всего несколько печальных секунд. Но за эти секунды он успел отметить про себя — в который раз! — полный идиотизм ее тонкогубого (точнее, безгубого) рта, дряблую, подергивающуюся кожу под глазами, ее блеющий голос, едва прорывающийся сквозь рычащие в ней комплексы, гладкий, пустой лоб (грубые серо-стальные волосы, в изобилии покрывающие череп, были гладко зачесаны назад и собраны в узел, твердый как камень). О, этот лоб, как гладко оштукатуренный фасад пустого дома, где никто не живет, кроме птицеподобной хозяйки, которая скачет по пыльному полу и чистит перышки перед потемневшим зеркалом!

«Боже, Боже, — думал Хламслив, — ну почему, почему из всех людей на этом свете мне, не запятнанному никаким преступлением, досталась в наказание такая сестра? В наказание за что?»

Доктор снова обнажил зубы в улыбке, которая в этот раз уже ничем не напоминала зевок. Его челюсти раскрылись как у крокодила. Как в человеческом рту могли расти такие ужасные и слепящие своим блеском зубы? Этот рот был отменно-новеньким кладбищем но, Боже, каким анонимным! Ни единого надгробного камня, на котором было бы вырезано имя усопшего! Разве эти безымянные зубные трупы, на могилах которых не было даже дат смерти, пали в битве? Их надгробные камни сверкали на солнце, когда челюсти открывались, а когда ночью они оставались плотно сомкнутыми, камни эти терлись друг о друга, перетирая, как жернова, быстротечное время. Да, Хламслив улыбнулся. Ибо он нашел облегчение в мысли, что можно вообразить и более страшные вещи, чем сестру, сидящую — выражаясь фигурально — у него на шее, а что если бы она сидела у него на шее в прямом смысле? О ужас! Он представил себе с полной ясностью, как она сидит в седле у него на спине, ее плоскостопые ноги — в стременах, ее пятки бьют его по бокам. А он, опустившись на четвереньки, с уздечкой во рту носится вокруг стола, Ирма стегает его плеткой по крупу вот так он и несется галопом по своей несчастной жизни!

— Альфред, когда я задаю тебе вопрос… Альфред, ты меня слышишь? Когда я задаю тебе вопрос, Альфред, мне бы хотелось думать, что ты проявишь достаточно вежливости — даже несмотря на то, что ты мой брат, — и ответишь на него, а не будешь сидеть и ухмыляться своим мыслям!

Вот как раз ухмыляться Хламслив — как это ни странно — не мог бы. Его лицо было устроено таким образом, что это у него просто не получилось бы.

— О сестра моя, — сказал он, — как ты верно подметила, вот сидит твой брат — я надеюсь, ты простишь это обстоятельство — он внимает, не дыша, твоему ответу на его вопрос. Дело обстоит таким образом, голубушка, что же ты ему сказала? Ибо он совершенно забыл, что было спрошено и не мог бы вспомнить, даже если бы от этого зависела его жизнь, даже если бы его принудили жить с тобой в одном доме, с тобой, его персиком, только с тобой!

Ирма всегда слушала только первые пару слов, которые произносил ее брат, и поэтому все словесные выкрутасы и большая часть оскорблений проходили мимо ее ушей. Эти оскорбления, сами по себе не злобные, давали Доктору возможность развлечься словесной игрой — без этого ему пришлось бы сидеть взаперти у себя в кабинете безвылазно почти все время. Да и кабинетом эту комнату с полным правом нельзя было бы назвать, ибо хотя вдоль стен стояли шкафы, полные книг, в ней, кроме очень удобного кресла и очень красивого ковра, ничего больше не было. Не было письменного стола, не было писчей бумаги, не было ручек, не было чернил. Не было даже мусорной корзины.

— Так что же ты спросила меня, плоть от плоти моей? Я сделаю для тебя все, что будет в моих силах.

— Я говорила, Альфред, что во мне есть определенный шарм, определенная грация, определенный ум. Почему моего общества не ищут мужчины? Почему за мной никто не ухаживает? Почему мне никто не делает никаких предложений?

— Ты имеешь в виду — финансовых предложений? — спросил Доктор.

— Я имею в виду духовное общение, Альфред, и ты это прекрасно знаешь. Что есть у других такого, чего нет у меня?

— Или, с другой стороны, — сказал Хламслив, — чего у них нет, что есть у тебя?

— Я тебя не понимаю, Альфред... Альфред! Я сказала, что не могу уследить за ходом твоей мысли!

— Ты никогда не можешь уследить, — ответил брат, растопыривая руки и быстро шевеля пальцами. — И было бы замечательно, если бы ты прекратила это.