Дядюшка Наполеон - Пезешк-зод Ирадж - Страница 65

– Ей – богу, вашей жизнью клянусь… жизнью Азиз, духом отца моего…

– Дустали, говори членораздельно… Я вчера догадался, что ты намерен кое – что сказать мне, но те, кому это невыгодно, помешали… Ну, что же ты хотел сказать?

– Я… я… то есть… Возможно, вы правы… Я хотел сказать, хоть я и совершенно не виноват в этой истории, но готов любой ценой… Любым способом то есть…

– Послушай, Дустали, по словам Наполеона, расстояние от предателя до помощника – один шаг. При условии, что его сделают вовремя. Если дело в вознаграждении, я, пожалуй, могу тебе кое – что подкинуть, чтобы ты не передумал. Я стал замечать, что ты поддерживаешь…

В этот момент громкий голос Азиз ос-Салтане прервал их разговор:

– Как там мой бедненький Дустали? Входите, пожалуйста, господин доктор!

Азиз ос-Салтане, а за нею доктор Насер оль-Хокама вошли в комнату Дустали-хана. Осмотрев рану, доктор остался доволен состоянием больного и, повторяя «жить вам не тужить», удалился.

Лейли вернулась ко мне, и мы теперь молча стояли за дверью, вслушиваясь в беседу дядюшки с Азиз ос-Салтане и Дустали-ханом, который говорил слабым, прерываемым стонами голосом. Дядюшка сказал:

– Слава богу, опасность, кажется, миновала.

– Да услышит вас бог! Я дала обет, если Дустали правится, пойду к гробнице святого Давуда, зарежу там овцу.

– А что насчет Гамар надумали? Что вам собственно, сказал врач?

– Сказал, что аборт поздно делать, опасно для жизни будет.

– Доктора постоянно вздор несут, – резко проговорил дядюшка. – Почему вы не обратились к какой-нибудь акушерке?

– Ах, ага, боюсь. До смерти боюсь, как бы чего не случилось с моей бедной сироткой.

– А вы о чести семьи подумайте. Если бы жив был несчастный отец – умер бы с горя. Слава богу, что он до такого позора не дожил… Завтра все об этой истории узнают…

– Вот и я того же опасаюсь. Уж и сейчас, наверно, многие прослышали. Олух-то мой ведь не может язык попридержать… Вот помяните мое слово, сегодня же объявится эта сплетница Фаррохлега-ханум.

Тем временем со двора появились дядя Полковник с женой, взволнованно взывавшие к дядюшке Наполеону. Перебивая друг друга, они пытались объяснить, в чем дело, наконец дядя Полковник, утихомирив супругу, сказал:

– Братец, воздействуйте хоть вы на эту женщину! Битый час плачет…

– Да что случилось?

– Если помните, еще до того, как пришло письмо от Пури, я так беспокоился, что написал одному своему другу в Ахваз, чтобы он попытался разузнать хоть что-нибудь о нашем сыне и написал бы нам. Теперь от него пришел ответ, он пишет, что Пури болен. Сколько я ни твержу жене, что сам Пури написал нам уже после этого, – никакого толку!

– А разве в их письмах нет даты?

– Нет. Но я уверен, что письмо Пури написано позже…

Жена дяди Полковника плача сказала:

– Богом вас прошу, ага, разберитесь! Или телеграмму пошлите…

– А что у него за болезнь? – поинтересовался дядюшка. – Откуда еще болезнь какая-то взялась…

Жена Полковника, опередив мужа, поспешно ответила:

– Он пишет, что сынок мой услышал пальбу и насмерть перепугался… Ох, накажи меня господь, за то, что я отпустила такого ребенка на войну, в неразбериху эту!..

– Ханум, зачем глупости болтать, – резко остановил ее дядя Полковник. – Он сдуру ляпнул, а вы повторяете. Пури, наверное, съел что-нибудь несвежее и занемог, Да такого молодца среди тысячи не найдешь – какое сердце, отвага, смелость! Он же весь в меня.

Мы с Лейли переглянулись, пытаясь подавить смех. Асадолла-мирза, который секундой раньше вошел в комнату из дядюшкиной гостиной и слышал эти слова, вмешался:

– Господин Полковник прав. Равного по доблести Пури и средь миллиона не сыскать. Прямо – Юлий Цезарь!

Дядя Полковник резко повернулся к нему, но Асадолла-мирза скорчил такую невинную мину, что гнев во взгляде Полковника сменился признательностью, и он ласково сказал:

– Спасибо, Асадолла! При всех твоих недостатках у тебя есть прекрасная черта: ты разбираешься в людях. Он снова обратился к дядюшке Наполеону:

– Как, по-вашему, может, мне самому поехать в Ахваз посмотреть?

– Нашли время для разъездов! – возразил дядюшка! Наполеон. – Лучше пошлите телеграмму этому вашему другу. Нет, путешествовать сейчас не время. Нельзя оголять фронт. Откуда вам известно, что это не уловка с их стороны, чтобы удалить вас отсюда, лишить меня поддержки и таким образом достигнуть своей цели… К сожалению, они уже добрались до окрестностей Тегерана. Асадолла-мирза снова не удержался:

– Ага прав! Вполне возможно, что тут кроется такое… Лучше вам ограничиться телеграммой.

Тут с улицы донеслась шумная перебранка: спорили двое. Дядюшка Наполеон минуту прислушивался, потом повернулся ко мне:

– Сынок, сходи посмотри, что там за шум, что за крики?

Я выбежал на улицу. Маш-Касем, размахивая ручкой от метлы, наскакивал на чистильщика ботинок, который собирался расположиться со своим ящиком у садовой калитки.

– Это тебе не теткин дом! – кричал Маш-Касем. – Будут тут приходить всякие, каждый день новую лавочку заводить!

– А ты потише, чего так разоряешься?

– Мне и разоряться нечего: только попробуй разложи здесь свое барахло – все твои банки с ваксой, все щетки – бархотки в канаву покидаю!

Я предпочел не вмешиваться и, прежде чем чистильщик увидел меня, побежал сообщить обо всем дядюшке Наполеону.

– Ну, что там? – нетерпеливо спросил он меня.

– Ой, дядюшка, там один чистильщик пришел, хотел устроиться около вашей калитки, а Маш-Касем его выгоняет.

– Что?! – заорал дядюшка. – Маш-Касем? Чистильщика?.. Не сметь!

И заторопился к садовой калитке. Асадолла-мирза подмигнул мне, но сам не двинулся с места, Когда мы вышли на улицу, Маш-Касем уже сцепился с чистильщиком, крича:

– Я тебе покажу, тварюга безродная! Это ты меня ослом обзываешь?!

– Касем! – строго окликнул дядюшка.

Маш-Касем, не отступая от чистильщика, продолжал вопить:

– Недаром я из Гиясабада родом, ты у меня узнаешь, откуда ноги растут, шантрапа проклятая!

Дядюшка влепил Маш-Касему затрещину:

– Успокойся, недоумок, тебе говорю! В чем дело?

– Да вот приперся сюда, желает тут хлам свой сапожный раскладывать. А я ему говорю, чтоб убирался, ведь от такого добра не жди…

Я старался не попадаться чистильщику на глаза. Но тому было не до меня. Тяжело переводя дух, он говорил дяде:

– Я сюда работать пришел, ага. А этот налетел, ругается, дерется… Ты что, не можешь по-людски разговаривать? – И, собирая свое хозяйство, добавил: – Раз эта улица у гиясабадцев на откупе, я пошел!

Побагровев, Маш-Касем опять завопил:

– Вижу я, к чему ты клонишь… Еще раз Гиясабад помянешь – я тебе так врежу, что ты собственными зубами подавишься!

– Замолчи, Касем, а не то я тебе своими руками глотку заткну, – дрожа от злости, хрипло зарычал дядюшка. – Да как ты смеешь препятствовать человеку заниматься своим трудом?.. Он что – у тебя хлеб отбивает?

Лицо чистильщика просветлело, а Маш-Касем, вытаращив глаза, уставился на дядюшку:

– Да вы ведь сами говорили, ага, чтобы я этих бродяг – лоточников с их барахлом близко не подпускал! Разве не вы меня остерегали, что они тут ходят, вынюхивают все, выведывают, чтобы потом дом обворовать?..

– Дурак, я о подозрительных личностях говорил, а не о честных ремесленниках, которые своим трудом хлеб зарабатывают.

– Ах ты, господи, зачем врать, да я давно личностев хуже этой не видал: глянь, из него, проходимца, наглость так и прет.

– Понимаю, куда ты гнешь, – обиделся чистильщик. Он подхватил с земли свой ящик и продолжал: – Я-то уйду, да жаль только хозяина, которому такой ишак служит.

Маш-Касем было кинулся на беднягу, но дядюшка свирепо отпихнул его:

– Господин чистильщик… Вас как зовут?

– Хушанг, с вашего позволения.

Дядюшка несколько секунд с удивлением вглядывался ему в лицо, бормоча себе под нос:

– Странно! Очень странно… Хушанг!..