Остров мужества - Радзиевская Софья Борисовна - Страница 3

Глава 3

С КАКИМ ПРИПАСОМ ЗИМОВАТЬ БУДЕМ?

Горе пуще всего крушит человека при безделье. А зимовщикам бездельничать было некогда: заботы торопили от одного дела к другому. Алексей, кормщик, это понимал, потому зорко следил, чтобы времени на горе днём меньше оставалось, а ночью сон поможет — от думы избавит. Работа шла ходко: шкуру с медведя сняли, мясо вынесли в сени, плавник, что с берега натаскали, сложили ровно у стенки. Далеко не ходить и от ветра защита.

— Без запаса нельзя, — приговаривал кормщик, — погода навернётся такая, что не только к морю, а из избы носа не высунешь.

Последний раз они со Степаном пошли к морю вдвоём. Ванюшке отец наказал при Фёдоре на хозяйстве оставаться, печку топить, обед готовить. Ванюшка загоревал, но спорить не посмел.

Фёдору по душе было дома оставаться, хоть в дыму, да в тепле. Однако по привычке, как всегда, нахмурился, пока брови на переносице не сошлись.

Ванюшка так и подумал, глядя на Фёдора: «Куда он ещё брови сдвинуть словчится?»

— Тебе что? Работы нет? — заворчал Фёдор. — Видишь, пока дрова прогорят, дым выйдет, дверь закрывать нельзя. Ты у порога стань, да гляди зорче, как мясо жарить стану — не дай бог ошкуй[3] набежит, мясной дух учует. Приметишь — живо дверь на засов закрывай. Отсидимся, покуда Стёпа с пищалью на выручку поспеет.

У Ванюшки от таких слов сердце заколотилось, но и тут он ослушаться не посмел: стал у двери, рукой за засов держится, а голову то направо, то налево повернёт, аж шея заныла и глаза заломило.

— Ошкуй что кошка, тишком подберётся, — крикнул Фёдор из избы напоследок.

Хоть бы не говорил! Ещё страшнее стало. Вспомнил, как Степан рассказывал: «Ползёт ошкуй, чёрный нос лапой прикрывает, сам белый и снег белый — как его углядишь?»

И обрадовался же Ванюшка, когда отец со Степаном на тропе показались. Тут только почувствовал: замёрз здорово, ног не чует.

— Наработались мы, Стёпа, — сказал Алексей. — На сегодня будет.

Сбросив последнюю ношу, они вошли и остановились у порога. Ванюшка поспешил за ними. Дрова в печке уже прогорели, дверь закрыли. Ещё припахивало дымом, но от душного тепла словно домашним уютом повеяло, и от того посветлели суровые лица поморов.

— Спасибо, Федя, — ласково проговорил кормщик, — приютил ты наше зимовье, а где тепло да сытно, там беда не живёт. Собирай на стол, что бог послал.

С голоду почти не заметили, что медвежатина не солёная и подгорела на угольях. Из котелка, что кормщик на счастье прихватил с карбаса, напились горячей снеговой воды, согрелись.

Молодые ждали: какой разговор поведёт кормщик.

Теперь, когда дневные дела закончили и голод приглушили, на душе особенно стало тоскливо.

Старший немного помедлил, говорить не начинал, глядя на него и остальные молчали. Алексей Химков много лет уже ходил на карбасе кормщиком добывать морского зверя, а такая лихая беда случилась с ним в первый раз. И надо же было: взял в плаванье меньшого сына, Ванюшку, хотел приучать к морскому делу. Остальные двое тоже молоды, тоже глядят на него с надеждой — нельзя ему, старшему, голову вешать, духом пасть. Алексей затаил в груди вздох и выпрямился.

— У кого какой припас есть, выкладывай, — проговорил он так спокойно, точно сидел в своей избе на лавке. — Поглядим, чем на всю зимушку богаты будем. Духом крепче держитесь. Четверо нас, не в одиночку бедовать.

Он первый вытащил из-за пояса топор, положил на стол, за ним кремень, огниво и нож в крепких кожаных ножнах.

— Нож и у меня есть, а боле ничего нет, — проговорил Фёдор хмуро, но, положив нож на стол, с удовольствием его оглядел. Нож, и правда, был хоть куда: рукоятка медная, при ножнах кольцо тоже медное, к поясу привешивать. Ванюшка на него загляделся: у отца и то не такой ладный.

Степан живо повернулся, вытянул из-за спины с нар своё ружьё, положил на стол, любовно провёл рукой по стволу, словно кого живого приласкал, такая у него была привычка.

— На счастье ты его с карбаса захватил, — кивнул Алексей. Кабы не оно — может, мы бы сейчас тут не сидели.

— А наметил-то как! Прямо в глаз! — не удержался Ванюшка и вспыхнул в смущении: ведь к большим в разговор ввязался.

— А чего же не попасть, когда он сам мордой на пищаль налез, — отшутился Степан. Но тут же вздохнул, покачал головой. — Припасу поболе взять надо было. Не думалось, что карбаса нам не видать.

В роговой пороховнице пороха оказалось на двенадцать зарядов и столько же пуль-самоделок в кожаном мешочке у пояса.

Ванюшка заморгал было глазами, да вовремя покосился на Степана, сдержал слёзы.

— Тять, — робко проговорил он. — А у меня и вовек ничего нету. Я чего же буду делать? А?..

— Пaсти[4] на ошкуев ставить, — весело подмигнул ему неугомонный Степан. — Их здесь видимо-невидимо, как курей. И ходить далеко не придётся, сами в избу просятся. Благодать!

— Не болтай лишку, — недовольно остановил его Фёдор. Одной беды посбылись, гляди, другой не накличь.

Степан взглянул на Фёдора, но смолчал, хоть и далось ему это нелегко: по живости своей он с трудом старался сидеть за столом спокойно. Фёдор давно ему досаждал. «Ему и при солнышке день тёмный», — досадливо подумал он.

В избе потеплело, все сняли шапки и верхнюю одежду. Стало видно, что у Степана волосы завиваются задорными колечками. От этого он казался чуть не ровней Ванюшке, хоть и был на десяток лет старше. И глаза карие с золотинкой, в них весёлая смешинка прячется. Степан славился удалью и меткостью стрельбы, любил при случае и прихвастнуть. Но сейчас хвастовства на требовалось, всем видно: огромная медвежья шкура закрывала нары и ещё на пол краем свешивалась.

— Нож ещё вот, — спохватился Степан и отцепил от пояса ножны не хуже Фёдоровых. — Без ножа человеку, пропасть, — договорил он. — Правда, Ванюшка?

Ванюшка досадливо мотнул головой, даже губу закусил от обиды. «И надо ему душу бередить. Ишь, дразнится, знает ведь, у меня…» Но тут Ванюшка даже в мыслях споткнулся: это что ж Степан делает? Говорит, а сам рукой чего-то шарит за пазухой. Достал… на стол кинул… Ой!

Ванюшка и дышать перестал, а Степан, улыбаясь, говорит:

— Хватай живее, а то назад заберу, коли тебе не требуется.

А на столе лежит… ещё нож, другой, не в такой богатой оправе, всё ж настоящий, охотницкий.

Ванюшка медленно протянул руку, а сам не оторвётся от Степановых глаз.

— Стёпа, — сказал тихо с трудом, — неужто, правда, мне даёшь?

— Кривда — засмеялся Степан. — Бери, говорю, теперь ты груманлан настоящий.

— Спасибо, — только смог выговорить Ванюшка и так стиснул рукоятку ножа, что даже пальцы побелели.

— Спасибо, Стёпа, — сказал просто и кормщик. — Ведь не подумал я и ему нож захватить.

— Обрадовались, — пробурчал Фёдор. — С таким богатым припасом что делать-то будем?

Брови кормщика чуть заметно сдвинулись. Фёдор и в удачливый год хмурый, туча-тучей ходит, смеха от него никто не слыхал. А теперь и вовсе тоску нагонять станет. Но сказал только:

— Держись, Фёдор, море, оно слабодушных не любит. Уразумел?

Фёдор угрюмо покосился на кормщика, буркнул неохотно:

— Уразумел. — И отвернулся.

Степан не вытерпел:

— Что делать будем? А олешков бить. Их тут, должно, тоже невидимо. И непуганые они, потому тут безлюдно. С моим припасом дюжину достану. А там оглядимся — что дальше делать.

Строгие глаза Алексея потеплели: этот головы не повесит и других утешит.

— Добро, — проговорил он. — Коли так, ты завтра на промысел ступай, поглядим, сколь олешков достанешь. А нам с Фёдором шкуру надо до пути довести, чтобы не пропала. Добро с ней, не на голых досках спать.

— Вчера, чай, доски мягче пуха были, — шутил Степан, укладываясь на нары. — Ванюшка, иди ко мне под бочок, коли ещё ошкуй в избу залезет, чтоб с тебя починал.