Алики-малики - Полетаев Самуил Ефимович - Страница 3

— Ты согласилась бы на пересадку сердца? — спрашивал он и, не дожидаясь ответа, с возмущением разрубал рукой воздух. — Ведь какая несправедливость то, что люди мало живут! Придёт такое время, когда каждый, чувствуя себя плохо, сможет прийти на биологическую станцию, сдать своё сердце на проверку и перезарядку. Чтобы обменять своё сердце на искусственное, надо будет только позвонить в бюро и сделать заявку. «Ваш возраст? Группа крови? Объём грудной клетки? Всё? Так, так… Образ жизни? А где работаете? У нас есть всякие: для полётов и горных восхождений, для подводных плаваний и подземных работ». Понимаешь, разные сердца в зависимости от профессии и нагрузки. А ты бы какое сердце себе заказала, баба Шура?

— Такое, какое у меня было в двадцать лет.

— Ясно, это само собой разумеется. А на какой труд рассчитанное?

— На труд книгоноши. Главное — это чтобы можно было поспевать за тобой.

— Хорошо, я буду идти потише, — говорил Алик, замедляя шаги. — Вообще-то, я могу сам подниматься на верхний этаж, а ты в это время будешь дожидаться меня во дворе.

— Нет, мы поднимемся вместе, только не будем торопиться.

Сергей пришёл в этот раз раньше, чем обычно.

— Здравствуйте, Серёжа! — Из комнаты Петросянов выглянула хозяйка. — Вы чаю с нами не попьёте? Вартан с работы пришёл, ужасно не любит один. Вашей мамы дома нет, она ушла куда-то с Аликом. Пожалуйста, очень вас просим.

За столом на колени Сергея взобрался Ашотик и занялся пуговицами на рубашке. Марта ушла на кухню за чайником.

— Серёжа, я лично ничего плохого не могу сказать о вашей маме, — волнуясь, сказал Вартан Аршакович. — Но я очень просил бы вас как-нибудь объяснить Александре Ивановне, что мальчик нуждается в особом подходе, а она, как старый педагог, легко это поймёт. Алик, я не в похвалу ему говорю, развит не по возрасту и нуждается в усиленном домашнем уходе, врачи прямо сказали, что он должен всё время быть на глазах, а между тем Александра Ивановна, человек интеллигентный и глубоко мною уважаемый, этого не учитывает и занимает его своими делами. Я ничего плохого сказать о них не хочу, но для мальчика они вовсе необязательны. И он, вместо того чтобы водиться со своими сверстниками, быть, как все мальчики в этом возрасте, всё время проводит с ней…

Вартан Аршакович был, очевидно, прав. Он органически не понимал любое отклонение от нормы. Быть как все — это естественное состояние людей, человечества, и он тушевался перед сыном, теряясь от собственного перед ним ничтожества. Он не мог понять и осмыслить факт его необычности. Он искал сочувствия у всех, кто разделял его взгляды на воспитание детей, бледнел, когда начинали неумеренно хвалить сына за его развитие, но больше всех пугался соседки — единственной, кто принимал мальчишку всерьёз.

— Я вас прошу, Серёжа, пусть это будет между нами, — Вартан Аршакович придвинул Сергею вазочку со сладостями, — не говорите об этом нашем разговоре вашей маме, я не люблю осложнений в квартире. Когда живёшь с чужими людьми, надо уважать друг друга. Вы, не ссылаясь на меня, намекните ей как-нибудь сами…

После чая Сергей остался смотреть телевизор, а потом, по просьбе Марты, разобрал неисправный пылесос и сказал, что возьмёт его с собой в институт и там исправит. Он работал в институтской лаборатории электриком и во дворе был в некотором роде знаменитостью — на зависть всем мальчишкам смастерил из пустяков мотоцикл. Вартан Аршакович был бы не прочь, если бы Сергей увлёк мальчика техникой, но мало верил в это.

Сергей поблагодарил за чай и уже встал, чтобы пойти к себе, но тут послышался шум в коридоре — Алик громко говорил о каких-то парсеках и летающих континентах. Мальчик не вошёл к себе в комнату, а последовал за Александрой Ивановной, возбуждённо разговаривая. Вартан Аршакович испуганно вскинул глаза на Сергея («Ну, что я вам говорил? Не забудете?»), Сергей понимающе кивнул и вышел, захватив пылесос. Алик шумел в их комнате, а когда Сергей с грохотом сбросил пылесос, испуганно выскочил в коридор.

Александра Ивановна сидела в постели, утонув в ней по самые локти, ногами упираясь в рюкзак с нераспроданными книгами, и водила языком по дёснам — приняла таблетку и растирала её языком.

— Серенький, принеси, детка, воды…

Она виновато смотрела на него. Сергей принёс воды и, пока она пила, рассматривал её в упор и вёл с ней разговор про себя:

«Вы, мама, плохо себя чувствуете, а кто вас заставляет книгами торговать? Или вам денег мало? Так ведь я зарабатываю, могу и ещё вам давать, если надо, а вы моими деньгами брезгаете, — он посмотрел на столик, где под вазой лежали нетронутые деньги. — Все себе чего-то ищете, груз какой таскаете, а люди думают: сын, дескать, не кормит, вот она и надрывается. Обо мне и не вспомните, а я весь день вкалываю, стараюсь, чтобы всё как у людей. Ох, мама, мама! Третий год как сидите на пенсии, не нужны вы сейчас ни в комиссиях, ни в школе, ни в товарищеском суде, так создайте хотя бы уют для единственного сына».

Об Алике он не стал говорить, но про себя решил, что книгами торговать он ей больше не позволит. А Вартану скажет, что поговорил, дескать, а там видно будет. А не заговаривал с ней потому, что доводы против её дружбы с мальчиком не придумывались.

— Ты это… того… деньги-то возьми, употреби, а то бегаешь чёрт те где, сердцем потом маешься…

Он почувствовал себя старшим и ответственным за впадающую в детство мать и наслаждался своим опытом и мудростью, словно все слова, что говорил про себя, высказал вслух. Мать посмотрела на него своими припухлыми, острыми и больными глазами, погладила свой седой, коротко стриженный затылок и изобразила на лице что-то вроде улыбки. Но улыбка получилась горестной. Она отвела от него глаза, тоскуя, что не дал ей бог дружбы с сыном, как не было её и с покойным мужем. Она устала, ни о чём не хотелось думать. Она очень устала, а сын, она чувствовала это, о чём-то молча разговаривал с ней, глядя на неё в упор, она знала о чём, но не хотела слушать даже молчаливую речь его. Она всё знала о нём наперёд и жалела его какой-то странной жалостью — не столько его, сколько себя, кусок себя, потому что он был частью её тела, но не был частью её души, и горевала оттого, что была бессильна что-либо изменить в нём и слиться с ним.

Александра Ивановна неуклюже завалилась на бок, Сергей побледнел.

— Что с вами, мама?

В деревне, где Сергей прожил в детстве несколько лет у тётки, сестры покойного отца, он привык обращаться к взрослым на «вы», и в волнении иногда так обращался к матери.

— Что с вами, мама?

— Сними туфли и подними подушку…

— Может быть, неотложку вызвать?

— Не надо. Я просто устала…

Сергей всё-таки сильно испугался, не смог оставаться наедине с ней и выскочил из комнаты. С матерью случился сердечный приступ. Когда она очнулась, то увидела перед собой горячие глаза Марты, постное лицо Сергея, какую-то незнакомую женщину, не произнёсшую ни слова, и усатое лицо соседа. Потом все они вышли из комнаты, и за стеной возникли слова, неясные, как гул.

— Утром вызовете участкового врача. Ничего с ней не случится…

После ухода врача Сергей вошёл в комнату, сел на диван и сидел, обхватив руками голову, пока в квартире не улеглась суматоха.

Александра Ивановна открыла глаза.

— Иди, сынок, погуляй, вечер, кажется, хороший…

Утром он проснулся раньше обычного, осторожно подтянул руку с часами к глазам — было ещё рано, повернул голову от стены. Мать не спала. Она лежала, подняв высоко на подушке голову, лицо белое, молодое, куда-то исчезли землистые тени на щеках, глаза живые и блестящие.

— Ну как?

— Хорошо, Серёжа. Ты можешь ещё поспать. Я тебя разбужу.

Конечно, одной ей опасно здесь, но оставаться с ней на весь день — завянешь с тоски. Он был благодарен ей — догадливая, это у неё не отнимешь, мысли читает, как в книжке. И теперь уже спокойно, уверенно сфальшивил:

— Может, мне взять бюллетень по уходу?