Черный феникс. Африканское сафари - Кулик Сергей Федорович - Страница 32

Я посмотрел на притаившихся за соседними деревьями пигмеев: Фежи и двух молодых парней. Зрачки их были сужены, рот сжат от напряжения, маленькие крепкие руки держали наготове копья. Они стояли неподвижно, как изваяния. Но сколько динамики было в этих наэлектризованных, напружинивших мышцы охотниках, в любой момент готовых броситься на запутавшуюся в сетях жертву — будь то дрожащая от страха безобидная антилопа или страшный в своей смертельной агонии леопард! И как были не похожи эти смелые, деятельные «хозяева леса» на «туристских» пигмеев — жалких, беспомощных, потерявших самих себя людей!

Вдруг затрещали трещотки, и пигмейки закричали: «Юу-юу-юу!» Это было предупреждение о том, что кабан вышел из своего укрытия. Довольный Фежи показал мне два растопыренных пальца. Понял я значение этого жеста лишь тогда, когда увидел пару несшихся прямо на нас бородавочников. Они бежали один за другим — самка за самцом, пригнув и одновременно вытянув морды.

Когда рядом со взрослым бородавочником есть поросята, они бегают забавно подняв свои хвосты: африканцы уверяют, что в густой траве такой торчащий перпендикулярно хвост помогает животным находить друг друга. Но сейчас они бежали с вытянутыми, как бы продолжающими тело хвостами и издали были похожи на игрушечную ракету, пущенную вдоль земли. По мере того как кабаны приближались, я все более отчетливо различал их омерзительные морды с наростами-бородавками и устрашающими, закрученными, словно усы, клыками. Злые глазки излучали бесстрашие и ненависть. Наверное, отвага и этот устрашающий облик и позволяют бородавочникам иногда обращать в бегство своих извечных врагов — леопардов.

Но сейчас судьба животных была предрешена. В последний момент самец, правда, заметил западню и попытался свернуть. Сила инерции, однако, была такова, что он не смог сделать этого и прочно запутался в сети. Самка стукнулась о него мордой и отскочила в сторону. В тот же момент пущенное чьей-то меткой рукой копье пригвоздило ее к земле. Животные были еще в агонии, когда радостные крики мужчин, прыгавших и приплясывающих вокруг залитой кровью земли, известили остальных, что охота окончена.

Особенно радовался молодой Узинга. Он совсем недавно получил право участвовать в «большой охоте», и вот сегодня, да еще на глазах белого гостя, в отрезок сети, который караулил Узинга, попали сразу два кабана. Хотя заслуга его в общей удаче была не больше, чем остальных, все считали, что именно Узинга «поймал двух кабанов». Ему принадлежало право вскрыть жертвы и извлечь теплые, еще подергивающиеся на ладони сердца. Вечером, у костра, их поделят между односельчанами. И все будут считать, что Узинга поделился с ними не только добытым мясом, но и своими мужеством и отвагой.

Пигмеи весело приплясывали, стараясь перекричать один другого, наперебой рассказывали происшествия сегодняшнего дня, спорили и смеялись. Женщины тут же под присмотром Аамили и главного охотника разделали туши и уселись отдохнуть. Кто-то притащил тлевшую головешку и принялся разводить костер. Но на лес вдруг быстро, как и вчера, опустилась предгрозовая темнота; стало ясно, что костру не бывать. Полил ливень, и теперь уже было безразлично: стоять ли под деревом, идти ли в деревню. Воды было полно повсюду.

Пигмеи не спеша покончили со своими делами, взвалили на плечи сеть и мясо и отправились в путь. У деревни дождь неожиданно возобновился с новой силой.

Когда я наконец залез в машину, то понял, насколько наряд пигмеев лучше моего приспособлен к местным условиям. Они быстро обсохли у костра, а я все еще переодевался и снова промокал в лужах, которые образовали на дне машины потоки с моей одежды. Понятие «вымок» здесь не подходит. Я просто пробыл в воде четыре часа.

В деревне было темно, дождь загнал людей в хижины, и я понял, что потерял возможность посмотреть всех ее обитателей в сборе, увидеть танцы, которыми всегда кончается день удачной охоты, и еще раз услышать песни. Деревня притихла, и лишь изредка среди деревьев мелькали маленькие красные огоньки. Это кто-то из пигмеев нес из костра головешку в свою хижину.

Утром надо было уезжать. Пигмеи бежали за мной еще километров пять и, наверное, намеревались сопровождать меня дальше. Но, убедившись, что тропа не угрожает неприятностями, я решил распрощаться. Каждый из пигмеев долго тряс мне руку и, улыбаясь, говорил какие-то бесконечные напутствия.

Дольше всех прощался Фежи. Потом, смущенно улыбаясь, он подошел к машине и постучал по багажнику. Я открыл его, и Фежи указал мне на старую покрышку. Он потрогал покрышку рукой, а затем постучал себя по груди.

Фежи явно хотелось получить ее в подарок. Скорее всего, в деревне банту он видел, как из таких покрышек африканцы вырезают «обувь», и теперь решил пощеголять в ней перед соплеменниками.

Я выполнил просьбу, и Фежи, радостно свистнув, покатил покрышку по тропе. За ним, приплясывая, побежали и другие охотники…

Глава восемнадцатая

Признаюсь, что когда я поселился в Найроби, то на первых порах был немного обескуражен. Космополитическая и чопорная кенийская столица, в которой было меньше всего африканского, удивила меня. Найробийский центр походил на курорт американского Юга, а его ухоженные европейские пригороды заставляли вспомнить о викторианской Англии.

Я начал искать «настоящую Африку» за пределами столицы. Но первые вылазки в места, не слишком удаленные от асфальтированных шоссе, не удовлетворяли мое любопытство.

Шоссе эти проходили по развитым земледельческим районам, населенным народами банту, по территории так называемых Белых нагорий, недавно бывших центром английской колонизации Кении. Европейцы по достоинству оценили плодородие вулканической земли, издревле обрабатываемой банту, и отобрали ее у местных крестьян, заставив их батрачить за гроши на своих фермах. Все это привело к разрушению традиционных родоплеменных институтов наиболее развитых в социально-экономическом отношении народов банту — кикуйю и миджикенде, камба и меру, балухья и эмбу. Я был удивлен, узнав, что ритуальную маску в Центральной Кении можно увидеть лишь в магазине, где торгуют сувенирами, а танцора в национальном наряде — скорее всего у гостиницы, где «ряженые» развлекают туристов.

Единственно, кто на первых порах удовлетворял мой интерес к образу жизни африканцев, их древней культуре, были масаи. И тут дело совсем не в том, что внешне масаи больше, чем кто-нибудь другой в Восточной Африке, соответствуют стереотипному представлению о «настоящем» африканце. Конечно, экзотический облик масаи — у мужчин перекинутая через плечо красная тога и копье в руке, а у женщин фантастическое количество бисерных ожерелий на шее и металлических браслетов на руках и ногах — делает свое дело. Но главное, что привлекало меня в масаи, — гармонично слитые воедино первобытность их бытия и гордость духа. На память приходили слова, написанные о масаи в конце XIX века А. Булатовичем: «Народ этот поражал первых, открывших его европейцев как своей внешностью, так и достоинством, с которым он себя держал».

Конечно, в тяжелый засушливый год масаи может остановить вашу машину и попросить есть. Но, будь это даже мальчишка, сделает он это так гордо — опершись на копье и презрительно прищурив глаза, что вы забудете, протягивая ему хлеб, кто в ком нуждается. И не вздумайте в оплату за свое деяние попросить у масаи разрешения сфотографировать его. Несмотря на голод, он кинет вам хлеб в лицо и, щегольски сплюнув сквозь зубы, удалится в буш. Иногда, скрываясь в кустах, скажет: «Это собака служит перед человеком, протягивающим ей кусок. Мы же люди, сами имеющие собак».