Хельмова дюжина красавиц. Дилогия (СИ) - Демина Карина - Страница 81

Он и склонился, не то, чтобы лучше Евдокию слышать, не то, чтобы продемонстрировать новый шейный платок, из шелку, маленькими пчелками расшитый.

— Я ценю вашу ко мне честность, — сказала Евдокия, отодвигаясь: и то, кельнскою водой Грель обливался щедро, а рот полоскал мятой, аптекарский настой которой носил с собою во фляге. — И хорошее ко мне расположение, однако у нас с вами не так много общего, чтобы строить совместную жизнь…

— Вы ошибаетесь, Евдокия…

— Нет, будьте любезны, дослушать, — и руку Евдокия за спиной спрятала. — О вашем предприятии мы поговорим, когда все закончится. Полагаю, маменька согласится предоставить вам ссуду под малый процент, а то и вовсе без процентов, в память о вашем покойном батюшке… и в награду за беспорочную вашу службу…

Евдокия запнулась, до того нехорошо, зло, глянул на нее старый знакомец. Однако тотчас взяла себя в руки.

— И я окажу всякое возможное участие… наши торговые связи…

— Евдокия…

— Да?

— Позвольте узнать, чем же я вам нехорош?

— Всем хороши, — честно ответила Евдокия. — Даже чересчур…

…как сахарный леденец на палочке, да еще золотой фольгой обернутый. Смотреть и то сладко.

— Но мы с вами и вправду разные…

Ответить Грель ничего не ответил, губы узкие поджал, отвернулся.

— Мне жаль, — очень тихо произнесла Евдокия. А в глазах ее несостоявшегося мужа мелькнуло что-то такое… недоброе? Мелькнуло и исчезло.

— Что вы, Евдокия… я все понимаю, — Грель с улыбочкой поклонился. — Но согласитесь, что я не мог не попытаться… и все же, ежели вдруг офицер вас разочарует…

Евдокия поняла, что краснеет.

Откуда? Лихослав появлялся глубоко заполночь и бросал камушки в окошко…

…он говорил:

— Ночи тихой, — и ставил на подоконник очередную коробку, перевязанную пышным бантом.

А когда карта не шла, то хмурился и щипал себя за кончик носа… а нос у Лихослава был хорош, крупный, но не сказать, чтобы массивный. С горбинкой, изящными ноздрями и старым шрамом. Он был не заметен этот шрам, не шрам даже — белая ниточка… а второй — на подбородке, который тоже весьма себе солиден… и вообще, если разобраться, Лихослав не то, чтобы красавец, но…

Евдокия вздохнула.

— …я завсегда готов повторить свое предложение.

— Даже так?

— Даже так, — ответил Грель, глядя в глаза.

…мерещится, конечно, мерещится эта почти ненависть, пустота за серою пеленой. Солнце Евдокию слепит, а Грель, напротив, в тени стоит, оттого и выглядит, будто бы пылью припорошенным.

— Я ведь понимаю, Евдокия, что вы — женщина… простите, из возраста юного вышедшая…

…сказал бы уж как есть — перестарок. Хочется ему, но выдержка не позволяет.

А ведь оскорблен отказом.

И не потому, что Евдокия Лихослава предпочла… не предпочла… не было в ночных посиделках ничего предосудительного… подумаешь, карты… или черешня, которую Лихослав принес в кульке… сказал, что в саду нарвал, а сад — королевский. И пробуя эту черешню, крупную, отборную, какого-то неестественного пурпурного оттенка, Евдокия жмурилась от удовольствия, одновременно ощущая себя едва ли не государственной преступницей. А Лихослав лежал на полу и наблюдал.

— …и я понимаю, что подобный ухажер… — это слово Грель выплюнул, — вам в интерес… и пусть так, я готов принять все, как есть. Но подумайте, Евдокия, вы же не провинциальная кокетка, которая не видит дальше мундира. Не ошибитесь.

Бросил и ушел.

А на душе стало так мерзко, что…

Грель отвесил резкий поклон и удалился шагом быстрым, всем своим видом показывая, сколь оскорблен он отказом.

Ну его… и вообще… и Евдокия присела на лавочку в тени розового куста.

Не дура она.

И прекрасно все понимает.

Лихославу нужны деньги, а она, Евдокия, это так… приложением… не юная девица? Старая дева почти что… еще бы год или два… ей-то казалось, что ей всего двадцать семь, а на деле — уже двадцать семь… и ни семьи, ни дома своего… только дело, пусть любимое, но в кои-то веки о делах думать не хотелось. Это все парк виноват королевский.

Лужайки его зеленые, дорожки, желтым песочком посыпанные… пикник… и Евдокия не то, чтобы приглашена, скорее уж на ее присутствие привычно не обращают внимания. Да и кто она таковая? Дочь купчихи-миллионщицы… и пусть маменька ежегодно отчисляет в казну тысячи полновесных злотней, пусть вложилась немало и в сей конкурс, но она, Евдокия, в королевском дворце лишняя.

Объективная реальность.

…нет, ее не гонят.

Не замечают и только… и работы той, привычной, в которой можно спрятаться, нету… и остается держаться в тени, наблюдая, как прохаживаются красавицы от одной кружевной беседки к другой… наблюдает за ними панна Клементина, серое пятно в многоцветье парка… несчастная, должно быть, женщина.

И улыбается редко.

Пожалуй, реже самой Евдокии. По лицу ее сухому видно, сколь непривычны ему улыбки или же гримасы иные, помимо заученной, притворно-равнодушной. Но в нынешнем полуденном часу, разморенная жарой, тишиною сада, нарушают которую лишь канарейки в серебряных клетках, панна Клементина вот-вот соскользнет в сон. И маска сползает, обнажая истинное лицо.

Жаль, не разглядеть, панна Клементина предусмотрительно прячет это лицо в тени зонтика.

И Евдокии выдали.

Неудобная вещь, мешает… Аленка о чем-то шепчется с Лизанькой… с остальными у нее как-то не сложилось. Аленка не жаловалась, нет, но Евдокия ведь не слепая…

…купеческая дочь, куда ей до шляхетных пани…

…и обидно становится едва ли не до слез, не за себя, самой-то Евдокии плевать на весь этот двор, а вот сестрица…

— Спать на солнце вредно, — у Евдокии забрали зонт и раскрыли над головой.

— Я не сплю.

— Плачете? — Лихослав, не спрашивая разрешения, присел рядом. — Не думал, что вы способны плакать.

— Почему?

Нет, Евдокия вовсе не плакала, не видела она причин слезы лить — ну не за Греля же ей расстраиваться, в самом-то деле? — но вот само это высказывание задело ее до глубины души, будто бы Лихослав взял и отказал ей в исконном женском праве на слезы.

— Не похожи…

— На женщину?

— На слезливую женщину, — уточнил он. — Что случилось?

— Ничего.

Просто солнце. И зонтики кружевные. Розы, азалии и маргаритки россыпью, будто перламутровые пуговицы на зеленом бархате газонов… красавцы и красавицы, двор королевский с Его Величеством, который без короны выглядит самым обыкновенным человеком, несколько суетливым, любезным и лысоватым… лысина на солнышке блестит.

Его Величество хохочет…

…пляшут и кривляются шуты… до Евдокии доносятся голоса, а слов не разобрать.

И наверное, если она подойдет ближе, не будет беды, быть может, Его Величество улыбнется и ей, Евдокии, а королева, облаченная в то самое, милое Грелеву сердцу, морское платье, одарит мимолетным взглядом. И не будет в этом взгляде обычной женской ревности, но лишь вялое любопытство…

— Не знаю, кто испортил вам этот день, — Лихослав протянул кулек с орешками, — но если хотите, я его убью.

— Вот так просто?

Орешки, сваренные в меду, спрятанные в плотные сахарные панцири, несколько примирили Евдокию с действительностью. И вправду, чего это она расклеилась?

— Почему нет? — Лихослав ныне был в обычном своем мундире, который, следовало признать, шел ему неимоверно. — Убивать вообще просто…

…он сам выглядел утомленным.

— Вам доводилось?

— Доводилось, — он раздавил сахарный панцирь и вытряхнул ядро на смуглую ладонь.

— И мне… — призналась Евдокия. — Потом было тошно…

— Это только в первый раз, — к счастью, Лихослав не стал уточнять, кого и когда она убила. — Потом легче… с каждым разом легче… а потом наступает момент, когда смерть не вызывает ничего… у нас в полку служил один… мы с ним не были приятелями, приятелей, честно говоря, у меня не так и много…

— Отчего?

— Да не сложилось как-то…

…и вправду, не сложилось. У самой Евдокии подружек нет. Да и откуда им взяться, ежели она первую половину короткой своей жизни с маменькой в разъездах провела, а вторую, взрослую, — в делах?