Хельмова дюжина красавиц. Дилогия (СИ) - Демина Карина - Страница 75

— Доброй, доброй, Себастьянушка, — ведьмак отломил столбик пепла и растер его в пальцах. — Эк ты… вырядился… прямо как на свиданьице.

— Издеваетесь?

Себастьян поплотнее запахнул полы халатика, который норовил разъехаться.

— И в мыслях не было. Приметная одежка…

— Какую выдали.

— Ну да, ну да… надо было… как-то вот не подумал, — недокуренную цигарку ведьмак утопил в фонтане. — Ничего, и так сойдет. Что, мил друг, готов к подвигу?

— Да всегда готов, — Себастьян поскреб ступней о мраморную чашу. Ступня зудела, а чаша была приятно прохладна.

— Вот и ладно, тогда пошли…

— Куда?

— Для начала — к дому, а там ты мне скажешь, куда именно… историйка-то дрянная вырисовывается, Себастьянушка, — Аврелий Яковлевич протянул лопату. — На вот, орудие труда…

Лопата была хорошей, с отполированною до блеска ручкой, с блестящей, острой, как лезвие ножа, кромкой. От нее пахло кладбищем и еще храмовыми свечами. И Себастьяну меньше всего хотелось прикасаться к сему зловещему инструменту черное волшбы и некромантии.

— Бери-бери, — свою лопату Аврелий Яковлевич привычно пристроил на плече. — Руками землю копать, оно вовсе несподручно… и пойдем, часа два есть, чтоб управиться.

Пришлось брать.

И идти, шлепая босыми пятками по траве. Лужайки, радовавшие глаз приятной своей зеленью, в ближайшем рассмотрении оказались коварны, мало того, что росы ныне выпали щедрые, так и в босые ноги Себастьяна норовили впиться то острые камушки, то сучки какие-то, каковых в королевском парке не должно было бы быть.

Аврелию-то Яковлевичу хорошо, он в высоких сапогах с лаковыми галошами, ему что трава, что кусты ежевики, — не помеха. Идет себе, говорит.

Рассказывает.

— Миндовг Криворотый был презанятнейшей личностью… помнится, я в те годы только-только начал дар свой осваивать, а дело сие долгое, неблагодарное, не до королей было, все больше собою занимался… но про него слышал… да и кто не слышал-то? Сейчас-то в школах учат, дескать, народный просветитель… школы открывал… приюты для бедных… так-то оно так, открывал, и школы, и приюты, и академию вот для девиц неимущих, с тем, чтобы балету их учить… или на актрисок… нет, и учили, конечно, тоже. Королевский театр не только у нас славился, по всей Эуропе гремел.

Аврелий Яковлевич остановился у границы кустов.

— Но это — только малая часть… в те-то годы Миндовга все больше Охотником называли… что до баб он слабость великую имел, тебе, думаю, объяснять не надобно, — сбросив лопату с плеча, Аврелий Яковлевич воткнул ее в землю. — По первости его забавы были… обыкновенными, скажем так. И девок он не обижал, вона, целую домину отгрохал… ее в народе так и именовали, Цветником. Свозили девок со всего королевства, больше из крестьянства, ну или второго сословия, того, которое победней. И рады были родители, платили-то с казны за красавиц полновесным золотом. Да и то, знали, что в Цветнике и обуют, и оденут, и спать на шелка уложат, а как надоест красавица, то и мужа ей подыщут… охотников хватало на королевские милости… тогда аккурат с Хольмом очередная война закончилась, и к нам Вислянка отошла, да Бахтичья волость, была землица, чтоб раздавать.

От павильона тянуло гнилью. Сейчас, в предрассветном черном часу запах этот сделался отчетливым, материальным. Он расползался из-под дома, плетями, нитями, карабкаясь по ступеням, заглядывая в темные окна.

— Как оно все переменилось и отчего… одни говорят, что будто бы королеве надоели этакие мужнины шалости, вот и нашла она колдовку, которая безумие на Миндовга наслала… другие — что будто бы Хельмовы жрецы, которых Миндовг разогнал, отомстили… третьи — что снасильничал он красавицу, а та возьми и с даром окажись, прокляла его кровью… четвертые, те думают, что не в колдовстве дело, а во вседозволенности. Оно ведь как бывает, Себастьянушка, когда человеку мнится, что никого-то над ним нету, что един он во власти, а прочие все — это так, песок под ногами, тогда-то и начинает он играть, да чаще все — в жестокие игры. Скрывали долго, да все одно поползли слухи о том, что в Цветочном павильоне не только Миндовг веселится, но и дружки его… и так веселятся, что девки от этого веселья кровавыми слезами плачут… что чем дальше, тем хуже… что красавиц больше не выдают замуж, а пропадают они. Куда? Как знать…

— Не искали?

— Тогда-то? Нет, Себастьянушка. Кто ж рискнет с королем-то спорить? Слухи пресекали. Говорунов вешали без суда и следствия, а с девками и того хуже. Люди-то своих прятать стали, от золота отказываться… но король разве примет отказа? Именем его хватали девок прямо с улиц, в карету и… почитай, не увидишь больше. Он чем дальше, тем безумней становился. Дом стал тюрьмою, а парк — охотничьими угодьями… и не бонтонно охотились, а как на иную дичь, с собаками, с соколами…

Дико было слышать этакое. И еще более дико оттого, что Аврелий Яковлевич и вправду рассказывал о том, что помнил.

Сколько живут ведьмаки?

Долго…

— Бунт зрел, думаю, полыхнуло бы крепко, на все королевство, да сынок-то Миндовга, Яровит, первым успел. Поднял мятеж, объявил отца безумным и запер в Северной башне. Дружки-то отцовы на плаху пошли, они-то, небось, не королевской крови, вот все игры с Цветочным павильоном на их совести и… громкий был процесс… и казнь прилюдная, народ, чтоб, значит, успокоить… успокоили. Павильон закрыли, снести хотели, да потом что-то там не заладилось… или пожалели, работа-то мастера знатного…

…италиец Роселли работал. И видится в изящных чертах его рука. Оно, быть может, и верно, но… все одно жутко. Живой дом.

Яростный.

Пусть и пребывающий в полудреме, но…

— Чистили-то место старательно. Благословляли не единожды… и поверь, Себастьянушка, я сам бываю в нем регулярно. Последний раз — месяц тому, — Аврелий Яковлевич стоял, опираясь на черенок лопаты. — И ничего-то не почуял…

— А сейчас?

— Сейчас чую… но смутно очень. Таится?

Похоже на то, и запах слабеет, и прячется, словно бы сам дом впитывает его белыми стенами своими, барельефами и горельефами, прячет в мраморных виньетках, под портиками и в тени колонн.

— Оно старое… опытное… и если живое, то не только своею силой. Я ведь, как твою записочку получил, проверил прошлых конкурсанток.

— И что?

— Одна из десятки… каждый год одна из десятки не доживает до конца осени. И всякий раз смерть-то обыкновенная… одна в пруду утопла. С другой лихорадка приключилась. Третья удавилась… четвертая вены вскрыла… нехорошо это, Себастьянушка, неправильно.

Аврелий Яковлевич покрепче взялся за лопату.

— И главное, что тех девиц Миндовговых, огнем хоронили. Знаешь, что сие значит?

— Допросить их не выйдет.

— Верно, Себастьянушка. Не выйдет. Правда, имеется у меня подозрение, что схоронили лишь тех, которые последними были, прочие тут лежат…

— Где?

— Тут, Себастьянушка, тут, — Аврелий Яковлевич обвел рукой зеленую лужайку. — Иначе не было бы оно таким сильным… а раз так, то придется тебе, мил мой друг, поработать ныне…

— Как в том доме?

— Верно.

— А если…

— А ты постарайся, Себастьянушка… постарайся… — Аврелий Яковлевич вытащил из сумки сверток, бечевой перевязанный. На полотне проступили жирные пятна, а мясной сытный дух тотчас перебил ароматы роз. — Ребра свиные в меду. Ну что, Себастьянушка, сменяем косточки на косточки?

— Аврелий Яковлевич!

— Что?

— Вы… вы… ведьмак вы, чтоб вам…

— Ага… это ты еще с моей супружницей бывшей не знакомый… от там-то чистая колдовка была… потомственная… — Аврелий Яковлевич со вздохом убрал сверток в сумку и прикрикнул. — Что стоишь? Ищи давай, время-то идет.

Себастьян сделал глубокий вдох, велев себе не отвлекаться на зловредного ведьмака, который вытащил очередную цигаретку, судя по запаху, самым дешевым табаком набитую.

— Привык, — сказал Аврелий Яковлевич, — я-то два десятка лет по морям, по окиянам… а привычка, дорогой мой Себастьянушка, она не вторая натура, а самая что ни на есть первая…