Хельмова дюжина красавиц. Дилогия (СИ) - Демина Карина - Страница 67

…керамзийка убрала ножи.

Эльфиечка же, поднявшись на цыпочки, сказала:

— Наступает час фиалки…

— Что за чушь? — Эржбета вертела на пальце белое колечко, глядя на него с удивлением, точно сама не могла понять, откуда взялось оно.

— Не чушь, — поддержала эльфочку Ядзита. — Это ведь цветочный павильон, и часы здесь тоже цветочные… десять — фиалка… одиннадцать — болотная лилия…

…незабудка была двенадцатой.

А первым номером, чайной розой, шла Иоланта. И в этом наверняка был собственный скрытый смысл… впрочем, о нем Себастьян решил подумать завтра…

Евдокия ворочалась в постели, хотя в прежние-то времена бессоницей она не страдала. Тут же все было не так. Кровать — узка, перина — тонка, и под нею чувствовался соломенный комковатый матрац. Сквозь гардины, расшитые гиацинтами, пробивался лунный свет, и тени шелковых цветов ложились на пол. Они шевелились, отчего становились похожи на крупных тараканов…

…тараканов Евдокия терпеть не могла. И спустив руку с кровати нашарила туфлю.

С туфлей и револьвером ей было поспокойней… и зеркало, завешенное покрывалом для порядку и из врожденной предусмотрительности, не внушало прежнего страха, но и спокойствия не добавляло.

Ко всему голод мучил.

Спаржу Евдокия любила чуть меньше, чем тараканов, сразу вспоминая няньку-австрийку, каковая полагала вареные овощи залогом детского здоровья…

…она вздохнула, понимая, что заснуть не выйдет, и села в кровати, сунула пальцы в волосы.

Хотелось пить.

И есть.

— Проклятье, — Евдокия подтянула горловину ночной рубашки, которая норовила совершенно неприлично сползти с левого плеча, ну или с правого.

Да и сама по себе была… неуютной. Коротенькая, едва-едва колени прикрывает, сшитая из тончайшего полупрозрачного батиста, отделанная кружевом, она навевала мысли… почти неприличные. И Евдокия рубашку бы сняла, вытащив свою, из дома взятую, пусть и не такую нарядную, но зато уютную, разношенную и мягкую, но… вещи изъяли.

— Дважды проклятье, — Евдокия рубашку дернула, понимая, что злость, ею испытываемая, иррациональна. — И трижды.

Прежде Евдокии редко приходилось испытывать подобное смятение. Она поднялась, обошла комнатку, открыла шкаф и закрыла, поправила покрывало на зеркале, подняла ленту… и конечно, туфлю… подвинула канделябр… и не удержалась, выглянула за дверь.

Пусто.

И темно.

Нет, темнота не та, непроглядная, дикая, каковая бывает в старых шахтах, но полупрозрачная. И глаза, привыкая к ней, различают очертания предметов. Резные рамы, белесые статуи, часы… узор на ковровой дорожке… двери… двери заперты, в этом крыле Евдокия одна, и эта очередная странность уже не вызывает ничего, помимо глухого раздражения.

Что происходит в этом доме?

…за спиной раздался вздох. И Евдокия замерла. Она вдруг поняла, что стоит в центре коридора, хотя не помнила, чтобы сделала больше одного шага, но собственная комната осталась где-то позади, потерявшись среди иных, запретых дверей.

Где-то далеко и гулко часы пробили полночь…

— Кто здесь? — Евдокия покрепче сжала туфельку, радуясь, что обувка пусть и домашняя, но на невысоком остром каблучке. И подошва крепкая… и вообще, у нее револьвер имеется…

Чего бояться?

Ничего.

Она же не испугалась тех разбойников, которым вздумалось маменькин экипаж остановить… и стрелять пришлось промежь глаз. Потом еще у Евдокии руки дрожали от мысли о том, что она, Евдокиюшка, живую душу загубила… но потом, а в тот самый миг, когда дверца открылась и в экипаж сунулась кривая разбойничья харя с рваными ноздрями да клеймом на лбу, Евдокия думала лишь о том, хватит ли на всех патронов…

…и в прошлом году, когда на рудниках бунт приключился…

…и давно уже, в позабытом прошлом, когда фабрику подпалили…

…и мало ли в короткой, хотя не такой и короткой, Евдокииной жизни, приключалось всякого, по-настоящему недоброго, а тут… подумаешь, дом пустой.

Старый.

Коридор… и ступает кто-то… рядом, близко… Евдокия идет, и он за нею. Дышит, и от дыхания его волосы на шее шевелятся, а кожу будто бы холодком обдает. Стоит остановится, и этот, невидимый, тоже замирает. Обернешься, и нет никого.

— Я тебя не боюсь, — облизав пересохшие губы, сказала Евдокия.

Боится.

Сердце колотится, что сумасшедшее, и коленки трясутся, как у чернавки, которую в подпол послали. Она ж, Евдокия, женщина умная, ученая. И читает не только финансовые ведомости, что бы там Аленка ни говорила. Она знает, что есть магия, а что — суеверия черные… и поддаваться собственному страху, рожденному исключительно необычностью места, не собирается.

Она дойдет до окна, которое видно в конце коридора, и вернется в свою комнату…

Тот, кто стоял за спиной, вздохнул.

И Евдокия обернулась, присев, выставив револьвер и туфельку…

Никого.

Ничего… и только в зеркалах отражается она, растрепанная, босоногая… нелепая до смешного. Нет, пожалуй, не будет она к окну ходить, а сразу к себе вернется… вот прямо сейчас, а то вдруг встретит кого, живого, от позора вовек не отмоется.

Как ни странно, от решения этого полегчало, и до комнаты своей Евдокия добралась без приключений. Шаги за спиной — не в счет. Пусть себе шагает, если ему, чем бы оно ни было, охота…

Дверь закрылась за Евдокией с громким хлопком, и звук этот заставил подскочить, обернуться…

…туфелька улетела в открытое окно. К счастью, выстрелить Евдокия не успела.

— Знаете, — сказал гость, весьма бодро скатившийся с кровати на пол. — У вас нервы не впорядке.

— А у вас, кажется, голова… — револьвер Евдокия не убрала. — Что вы здесь делаете?

— Вас жду.

Лихослав встал на четвереньки.

Следовало признать, что в черной рубашке, в черных же брюках и черных мягких сапогах, он смотрелся весьма импозантно. Образ не то лихого разбойника, не то героя-любовника, довершал черный платок, повязанный по самые брови.

— Ну, допустим, вы меня дождались, — Евдокия скрестила руки на груди.

— Допустим…

— И дальше что?

Он встал, отряхнул руки и предложил:

— Хотите, я вам серенаду спою?

— Зачем?

— Для развития отношений.

— Каких отношений?

— Наших с вами… — Лихослав сунул руку за пазуху и вытащил несколько растрепанный букетик незабудок. — Вот. Держите.

Букетик Евдокия приняла. Во-первых, все происходившее отдавало легким безумием, и мятые незабудки, от которых едва уловимо, но отчетливо пахло копчеными колбасками, в это безумие вписывались. А во-вторых, Евдокии прежде букетов не дарили.

— Спасибо.

— Пожалуйста… таки спеть?

— Может… не стоит?

— Зря, у меня голос хороший. И слух имеется.

Он ущипнул себя за ухо, в котором поблескивала серебряная дужка серьги.

— Вы… вы… — Евдокия нюхала незабудки, наслаждаясь волшебным ароматом колбасы, который напоминал, что есть ей по-прежнему хочется. — Вы с ума сошли!

— Похоже на то, — миролюбиво согласился Лихослав. — Но на голосе это не скажется, поверьте…

Верит.

И вдруг вспоминает, что стоит босая, растрепанная и в дурацкой полупрозрачной рубашке с кружавчиками… в одной руке незабудки, во второй — револьвер…

— Отвернитесь! — Евдокия отступила к шкафу, стараясь держаться так, будто бы ей не впервой в собственной спальне полуночных ухажеров встречать.

Лихослав повернлся спиной…

…среди вещей, которые выдали конкурсанткам, а заодно и Евдокии, домашний халат наличествовал. Из стеганого шелка, прошитый квадратами, он завязывался на широкий скользкий пояс, и Евдокия дважды проверила узел на крепость.

По-хорошему следовало бы выпровадить незваного гостя, быть может, пригрозить охраной, но… тогда Едвокия останется одна и в полуночной тишине начнет думать о зеркалах, коридорах и том, кто бродит по ним…

Ну уж нет!

Понюхав незабудки, Евдокия сказала:

— Все. В смысле, если хотите, то поворачивайтесь.