Хельмова дюжина красавиц. Дилогия (СИ) - Демина Карина - Страница 148

И мелко судорожно вздрагивала. Пожалуй, она боялась?

Ядзиты?

— Ненормальная! — страх твари передался Богуславе. И желание ударить, по губам и чтобы до крови.

— Мы все здесь в какой-то мере ненормальны, — весьма спокойно произнесла Ядзита, отступая к дверям. — Но тебе еще можно помочь. Если, конечно, ты сама этого хочешь.

Хочет.

Наверное.

Записку Лизаньке передали с букетом роз.

Розы были белыми, правда, в количестве всего-то дюжины, зато букет был украшен веточками аспарагуса и лентами.

Красиво.

И письмецо в белом конверте, сбрызнутом туалетною водой, крепкою, хорошей. Лизанька письмецо вертела, нюхала, любовалась… нет, открыть, конечно, открыла, но не сразу.

Перечитала трижды.

До чего ласковый он!

И слова-то какие находит! Приятно чувствовать себя отрадою души и единственною надеждой на личное счастье. И красота ее глаза застит, покоя лишает, сна…

Лизанька вздохнула и, послание к груди прижав, испустила вздох, каковой самой Лизаньке показался томным. Нет, не нужны ей короли и королевичи. А вот любезный Себастьянушка, князь ненаследный… пока ненаследный, но Лизанька законы знает, даром, что воеводина дочь, потому и представляет себе хорошо, что такое апелляция и протест. Конечно, Себастьян сам по себе не согласный протестовать, но ежели для будущих детей… нет, о детях она пока не заговаривала, справедливо полагая, что все в жизни должно быть по порядку.

Сначала любовь, потом свадьба и вояж, о котором она только-только думать начала, примеряясь, куда бы хотела поехать, ну и дальше уже, по возвращении на родину, как водится, дети… двое.

Или трое?

Лизанька пока не решила.

Она села было перечитывать письмецо в который уж раз, когда горничная заявила, что, дескать, к Лизаньке с визитом явились… визитеров Лизанька не ждала, а увидев папеньку, который с видом мрачным насупленным расхаживал по дорожке перед Цветочным павильоном, вовсе не обрадовалась.

— Здравствуй, — сказала Лизанька и щечку для поцелуя подставила.

Сама же испытала… нет, пожалуй, не стыд, скорее уж смущение, поскольку выглядел папенька обыкновенно. Немолодой, обрюзгший и лысый и одет просто. Костюм из хорошего сукна, но куплен в лавке готовой одежды, тогда как людям высокого звания надлежит собственным портным обзавестись. И рубашки брать не в Познаньском универсальном магазине по полтора злотня за дюжину, а у белошвеек заказывать… запонки вот хорошие, дорогие, с аметистами. Так и понятно, Себастьяном дареные.

— И тебе доброго дня, — папенька, против ожидания не стал в щеку целовать.

А хмурый какой…

Небось, донесла хельмовка смуглявая… и чего наговорила?

А чего бы ни наговорила, Лизанька все отрицать станет. И вообще, эта папенькина акторка сама всяческий стыд потеряла! Небось, собственное-то счастие упускать не собирается, хвост драный перед королевичем распускает…

— Ах, папенька! — Лизанька заулыбалась, делая вид, что безмерно счастлива видеть родителя. — Как я по тебе соскучилась.

— Неужели? — Евтафий Елисеевич вздохнул и, вытащив платок, отер лысину.

Жарко.

И в парадно-выходном костюме, выбранном супругой за исключительное качество и колер — темно-синий, в узкую лиловую полоску — он прел. Пиджак давил в подмышках, и на животе натягивался так, что при каждом движении ткань, та самая, исключительного качества, пусть и по сниженной цене, потрескивала. Евстафий Елисеевич в цивильном платье чувствовал себя крайне неуютно.

А может, не в платье дело, но в самом месте этом?

Как-никак королевская резиденция…

…и супруга отчаянно желала попасть сюда, дабы с дочерью свидеться. Евстафий Елисеевич обещался — свидятся, как иначе, но сначала он сам с Лизанькою поговорит.

Вот только с чего беседу начать, воевода не знал.

И шел по дорожке, задыхаясь от жары и тесноты.

Оглянувшись, убедившись, что никого-то нет поблизости, он расстегнул круглые костяные пуговицы и, наконец, вздохнул с немалым облегчением. Жилета по летнему времени супруга разрешила не надевать, и уже за это Евстафий Елисеевич был ей благодарен.

— Рассказывай, дорогая, — сказал он дочери, которая щебетала что-то про то, как ей здесь нравится. Королевский парк и вправду был хорош.

Цвели розы. И маргаритки цвели. И гледичия опустила ветви под тяжестью лиловых гроздей. И все-то цвело, пахло, радовало глаз. Пчелы гудели. И в этакой красоте собственные мысли Евстафия Елисеевича путались, делались тягучими, неудобными. Сразу появлялись сомнения, что, может, вовсе и не прав он, что Лизанькина судьба и вправду жить среди этакой красоты…

Но от мыслей Евстафий Елисеевич отмахнулся. Судьба судьбой, а дело делом.

— Так я рассказываю, папенька! — Лизанька взмахнула ручкой, отгоняя назойливую пчелу. — Давече мы ходили в зверинец… и со снимками нашими открытки отпечатают, продавать будут… а третьего дня было дефиле в платьях от модного дома…

…и Лизанька мечтала, чтобы ей свадебное досталось, но его, конечно, Мазене отдали, пусть бы Мазена вовсе и нехороша собой была. Зато из Радомилов.

Вот и побоялись оскорбить древний род.

А может, напротив, желали заручиться поддержкою его?

Лизанька не знала, но обиделась, правда и собственный ее наряд, из пурпурной кисеи и золотого газу, был хорош. К нему полагались шелковые перчатки, но не длинные, каковые ныне в моде, а напротив, коротенькие, едва-едва косточку прикрывавшие. И голые руки ее поначалу смущали, но…

— Не о том рассказываешь, — папеньку историей о перчатках было не увлечь.

Он вовсе не понимал, какая разница: длинные, короткие… или вот еще с обрезанными пальчиками, которые примеряла Ядзита…

— А о чем? — Лизанька потупилась. — Еще мы вот ходили в сиротский приют…

…не простой, конечно, а тот, которому Его Величество покровительствуют. И сироты устроили в честь благодетельницы концерт…

…или вот на открытии нового корпуса Гданьской Королевской академии присутствовать пришлось… прескучнейшее занятие, но Лизанька с достоинством выстояла два часа под палящим солнцем, слушая речи ректора, мэра и трех министров…

— О любови своей рассказывай, — велел папенька, увлекая на боковую дорожку, каковая вела к зеленому лабиринту. Лизанька надеялась, что в лабиринт ее не потянут, потому как не имела ни малейшего настроения для этакой прогулки.

В лабиринте и заблудиться недолго.

К обеду опоздать.

А после обеда должен был состояться очередной пикник с королевскою семьей. И свидание… нет, Лизанька предпочла бы встретиться с милым наедине, чтобы рассказать ему о своей любви. Она и речь-то написала… в прошлом году… с той поры не единожды речь редактировала и заучила наизусть, но так даже лучше, не будет ни краснеть, ни заикаться…

— Донесли, да? — Лизанька насупилась и ресницы ее задрожали, угрожая слезами. Однако ныне папенька остался к этакой демонстрации равнодушен.

— Доложили, — поправил он. — По моей просьбе.

— Ты… — Лизанька не знала, начинать ли ей плакать или же еще погодить. — Ты… ты поставил эту… особу за мной следить?

— Приглядывать.

Смущенным, что сия затея открылась, Евстафий Елисеевич не выглядел.

— Она… она клевещет!

— Да? — нынешний взгляд папеньки был Лизаньке нов.

Холодный. И раздражение в нем видится престранное… и еще нечто, отчего сердце то сжимается, то колотится с безумною силой.

Этак Евстафий Елисеевич на преступников смотрел.

А тут дочь родная… любимая… хоть и разбалованная в конец, но все одно любимая… и познаньский воевода отвернулся, сказав:

— То есть, моя… акторка… ошиблась?

— Да! — Лизанька выдохнула с немалым облегчением, каковое тотчас сменилось праведным гневом. Это как понимать папенькино поведение? Он с родной дочерью разговаривает так, будто она в чем-то виновата?!

В чем?

В том, что всеми своими слабыми девичьими силами пытается будущее устроить? Думает не только о себе, но и о детях, то бишь, внуках Евстафия Елисеевича, которых еще нет, но ведь появятся. И пусть себе появятся князьями, а не писарчуковыми правнуками…