Хельмова дюжина красавиц. Дилогия (СИ) - Демина Карина - Страница 11

И где только маменька находила таких?

Нынешний кандидат выгодно отличался от предыдущих немалым ростом. Он был молод, с виду годков семнадцати-восемнадцати, розовощек и светловолос. Причем волосы эти — тут Евдокия могла поклясться — завивали раскаленными щипцами, потому как не бывает у живого человека этаких аккуратных локонов. И небось, предварительно в сахарной воде по старому рецепту вымачивали, оттого и вились над жениховской макушкой осы.

Обрядили же красавца в красную шелковую рубаху с расшитым воротом, модные штаны в узкую полоску и скрипучие хромовые сапоги. На шею цепь повесили золотую. На пухлые пальцы с обкусанными ногтями — перстней надели дюжины с две.

И через одного с каменьями.

В перстнях жениху было неудобно, а может, не в них дело, но в том, что непривычен он был к смотринам, оттого смущался, пальцами шевелил, цепляясь кольцом за кольцо. И дергался, смущался…

…поглядывал на маменьку, которая стояла тут же, прела в плюшевой, бисером расшитой, душегрее, оглядывалась, подмечая, что люстру хрустальную, что обои с золочением, что мебель италийскую, по каталогу выписанную… подмечала и хмурилась. Пальчик выставила, ноготком резьбу на низенькой софе ковырнула, верно, проверяя, густо ли позолочено… и вновь ручки на животе сложила, замерла истуканом, вперив в Евдокию настороженный недобрый взгляд.

— Знакомься, Дусенька, — пропела Модеста Архиповна, отмахнувшись от особо назойливой осы. — Это Аполлон.

Аполлон поднялся и отвесил поясной поклон, ручкой по ковру мазанув.

Дрессированный… кланяется и на матушку смотрит, и та кивает, улыбается, мол, правильно все делаешь… а сама Евдокию едва ли не пристальней, чем мебель разглядывает.

Не по вкусу ей девка-перестарок.

И рябая ко всему.

Евдокия хмыкнула, мысленно поправляя себя: не рябая, а веснушчатая. Дедово наследство, если маменьке верить. Она же, окрыленная надеждой — неужто устоит девичье сердце перед Аполлоном? — хлопотала, пела-заливалась, рассказывая, какая Евдокия у нее умница…

…ну да, не за красоту же хвалить.

Красота вся Аленке досталась, оттого, верно, и спровадили ее из-за стола, от греха подальше. Нечего у старшей сестры женихов отваживать.

Евдокия вздохнула, смиряясь с неизбежным.

Естественно, усадили их рядом с Аполлоном, и тот, смущенный близостью незнакомой девицы, густо покраснел.

— А вы… того… глаза красивые, — вспомнил он наставления маменьки, которая поджала узкие губы.

На стол несли снедь. И Евдокия, глядя, как кумачовая парадная скатерть теряется под обилием блюд, подсчитывала, во что эти смотрины станут. Расстаралась маменька. Тут и телячьи щеки с чесноком, и стерлядь в винном соусе плавает, выставила харю, точно насмехается над этакой невестой, и почки заячьи, и перепела в собственном соку, пулярочки, голуби…

А маменька все щебечет и щебечет.

Осы гудят.

Молчит женишок, руки пудовые на коленках сложил, мнется, сутулится…

…Иржена-заступница, за что Евдокии этакое мучение?

— А вы чем занимаетесь? — бодрым голосом поинтересовалась она, втыкая серебряную, из парадного сервиза, вилку в стерляжий бок.

Стерляди уже все равно, а Евдокия хоть как-то раздражение скинет.

— Учится он, — голос у будущей свекрови оказался низким, мужским. И сама она, пусть и обряженная в бархатное платье с кружевами, нашитыми плотно, богато, имела вид мужиковатый. Какая-то вся квадратная, короткошеяя, с красным, густо напудренным лицом. Над верхнею губой из-под пудры темные усики проглядывают. Волосы муравьиной башней уложены, украшены парчовыми розами и перьями.

— Неужели в Королевской академии? — почти правдоподобно восхитилась Евдокия.

Женишок покраснел еще более густо и потупился.

— Отчего сразу Академия? Нам Академии без надобности, верно, Полюшка?

Аполлон кивнул и, бросив на маменьку быстрый взгляд, шепотом попросил:

— А можно и мне рыбки?

Стерляди было не жаль. И густого клюквяного соуса, который у матушкиной поварихи получался терпким, кисловатым.

— Полюшка, — пропела будущая свекровь, вперив в Евдокию немигающий взгляд. — Осторожней. Тебя от рыбки пучит… а от клюквы у нас щечки краснеют. С детства.

Полюшка временно оглох.

Евдокия сделала вид, что сказанное ее не касается и, провернув в пальцах вилку, продолжила… расспросы. Конечно же, расспросы. И нечего маменьке глазищами сверкать да страшные рожи корчить. Она, Евдокия, имеет право знать, с кем под венец пойдет…

…упаси ее Иржена от этакого счастья.

Счастье ело рыбку руками, шумно вздыхая, похрюкивая и щурясь. Закусывало луковым пирожком, который взяло уже само, отринув ложное стеснение. Пирожки и вправду ныне вышли румяными, золотистыми, маслицем поблескивающими.

Маслице растекалось по перстням и каменьям, капало на подол рубахи. Пухлые губы Аполлона блестели, и щеки тоже блестели, и весь он блестел, словно леденец на палочке.

____________________

— Так все-таки, где вы учитесь?

— Так это, — Аполлон облизал и пальцы, и кольца, — в школе…

— В вечерней школе, — поправила его матушка низким свистящим голосом.

— Ага!

— А почему в вечерней? — Евдокия старалась быть любезной и подвинула к будущему супругу блюдо с куриными пупочками, в меду вареными. Он благодарно крякнул.

— Так это, маменька днем не может!

— Чего не может?

Пупочки Аполлон вылавливал пальцами и, счастливый, отправлял в рот. Вздыхал. Запивал квасом и вновь тянулся к блюду.

— Так это… водить меня в школу не может. Днем у нее работа…

— У Гражины Бернатовны, — поспешила влезть в беседу маменька, — собственная скобяная лавка имеется.

Свекровь кивнула и важности ради надула щеки, сделавшись похожей на жабу в бархате.

— Мы, чай, не бедные… не беднее вашего.

С этим утверждением, пожалуй, Евдокия могла бы и поспорить, но не стала: так оно безопасней.

— Мама работает много, — Аполлон смачно отрыгнул и вытер лоснящиеся губы ладонью. — А поросенка дашь?

— Полюшка, тебе жирненького нельзя!

…пучить будет. Или щечки покраснеют.

Без вариантов.

И Евдокия мстительно поспешила отрезать внушительный ломоть. В конце концов, ей ведь надо жениху понравиться? Надо. А с поросенком молочным оно вернее будет.

— Нас от жирного поносит, — доверительно сказала Гражина Бернатовна.

Поносит, значит… не угадала.

Аполлон смутился и пробурчал:

— Я ведь немного…

— Вилкой и ложкой роем мы могилу себе! — произнося сию великомудрую сентенцию, Гражина Бернатовна глядела исключительно на Евдокию. Сама же изящно жевала листик салата.

Ничего. Главное от основной темы не отвлекаться.

— Значит, вы Аполлона в школу водите?

Кивок.

— А сам он, что, дойти не способен? — вилка в руках Евдокии описала полукруг.

Молчание.

И взгляд свекрови раздраженный, гневный даже. Видно, что женщина из последних сил сдерживается.

Губа выпятилась, пудра с усиков пооблетела.

— Я маме тоже говорил, что сам могу, — Аполлон вовсе освоился и, почуяв поддержку, подвинулся ближе. Лавка под его немалым весом заскрипела и прогнулась. — Она не дает.

Он отмахнулся от осы и устремил на Евдокию взгляд — глазища у Аполлона были огромные, ярко-голубые, окаймленные длиннющими ресницами.

— Мне бы еще яблочка… моченого!

— Поля!

— Мам, я ж только одно! — яблочко цапнул и поспешно, точно опасаясь, что потерявшая терпение матушка вырвет его из рук, сунул в рот. Щека оттопырилась, и Аполлон пробурчал. — А в городе небезопасно.

Евдокия только и смогла, что кивнуть.

Она с трудом представляла себе опасность, которая могла угрожать этакому детинушке… наверное, от опасности его тоже поносит. Или запоры. Или еще какая беда приключается…

— И соблазнов много, — произнесла Гражина Бернатовна, отправляя в рот засахаренную клюквину. У нее, стало быть, щечки от клюквы не краснеют. — Срамные времена.

Маменька, чувствуя, что все идет хоть не по плану, но близко, поспешно согласилась.