Хельмова дюжина красавиц. Дилогия (СИ) - Демина Карина - Страница 108

…пускай себе волкодлак… и вдоль хребта уже проклюнулась жесткая прямая щетина, будто гривка… и глаза у него в темноте с прозеленью… а на свету глянешь — человеческие.

Улыбается хорошо.

А как шепчет на ухо имя ее, то и вовсе тает Евдокия… стыдно, и счастливо, и наверное, сколь бы ни продлилось это самое счастье, все ее, Евдокиино.

Об этом она думала, когда резко, едва не ударив Евдокию по носу, распахнулась дверь…

— Что вы на меня так смотрите, будто примеряетесь, как сподручней добить, — поинтересовался ненаследный князь, приоткрыв левый глаз.

Глаз был черным, наглым и без тени раскаяния, из-за чего высказанная Себастьяном мысль показалась Евдокии весьма здравой.

Добить.

Вытащить в сад и прикопать меж розовыми кустами.

— Между прочим, — замолкать это недоразумение не собиралось. — Вы меня шантажировали!

— Дуся!

Аленка уставилась на Евдокию с укоризной. Конечно, как у нее совести-то хватило шантажировать самого старшего актора.

А вот обыкновенно.

Хватило.

И Евдокия, если о чем и жалеет, так о том, что сразу его по голове не огрела. Следовало бы.

Огреть. Привязать, а там уже и допрашивать…

— Шантажировала, — почуяв в Аленке сочувствие, Себастьян Вевельский открыл и второй глаз и томно ресницами взмахнул.

Ручку смуглую приподнял, к голове прижал, будто бы болит…

…болит.

И правильно, что болит, и не надо было Аленку звать… но Евдокия испугалась, что и вправду прибила ненароком это недоразумение в панталонах… а что, рука-то у нее маменькина, тяжелая.

— Вы лежите, лежите, — Аленка села на пол и ладони на макушку смуглую возложила с видом таким, что Евдокия едва не усовестилась. — Больно?

— Очень, — сказал этот фигляр, голову задирая так, чтобы Аленке в глаза заглянуть. — Просто невыносимо…

— Дуся!

— Что, Дуся? Дуся желает знать, как давно это… — она пальцем ткнула, чтобы не осталось сомнений, о ком речь идет, — за вами… за нами подглядывало?

Аленка, верно, вспомнив первый вечер в Цветочном павильоне зарделась, но рук не убрала. И Евдокия мрачно подумала, что бить-таки следовало сильней.

— Я не подглядывал, — поспешил оправдаться Себастьян, болезненно кривясь, точно сама необходимость разговаривать с Евдокией причиняла ему немалые мучения. — Я наблюдал.

— Принципиальное различие.

— Дуся!

— Ваша сестрица меня ненавидит! — пожаловался Себастьян поджимая губы…

…ишь, развалился.

— Дуся, — Аленкины брови сдвинулись над переносицей, и таки оторвавшись от пациента, которого, судя по Аленкиному виду, она готова была лечить хоть всю ночь напролет и желательно не в Евдокииных покоях, она встала. — Дуся, это же…

Себастьян Вевельский с готовностью закрыл глаза, показывая, что подслушивать не намеревается, и вообще, находится если не при смерти, то всяко в глубоком обмороке.

— Дуся… — Аленка взяла сестрицу под руку и зашептала. — Я понимаю, что получилось нехорошо… и ты на него обижаешься… но это же живая легенда!

— К сожалению…

— К сожалению легенда? — Себастьян-таки не удержался и приоткрыл глаз, на сей раз правый.

— К сожалению, живая, — поправила Евдокия и, погладив верный канделябр, добавила. — Пока еще.

— А теперь она мне угрожает!

Боги милосердные, какие мы нежные… а вот хвост из-под ноги правильно убрал, и не то, чтобы Евдокия собиралась наступить, но пусть конечности свои, включая хвост, при себе держит.

Евдокия руки от канделябра убрала и, выдохнув, велела:

— А теперь рассказывайте.

— Что? — в один голос поинтересовались Аленка и Себастьян.

— Все.

— Все — будет долго… — Себастьян вытянул дрожащую руку и, указав на кровать, попросил. — Подай простыночку прикрыться… а то неудобно как-то.

Покрывало Евдокия сдернула.

— Дусенька… — Аленка присела на стул у двери и еще руки на коленках сложила. — Потерпи…

— Хватит. Я уже натерпелась.

…и Лихо, который заглянул, хотя еще и не вечер…

Появился и исчез.

Уступил.

Бросил? А кольцо тогда почему… и Евдокия трогает его, пытаясь успокоиться, только получается не слишком хорошо.

— Или меня вводят-таки в курс дела… или мы уезжаем. Сегодня же. Немедля.

Аленка сложила руки на груди, демонстрируя, что с места не сдвинется. Упряма? Пускай. В Евдокии упрямства не меньше.

— Я тотчас телеграфирую маменьке. Полагаю, она меня поддержит. Да и не только она. О нем я тоже молчать не собираюсь. Этот фарс, который конкурсом называют, завтра же закроют. И не надо мне про тюрьму говорить. Тюрьмы я не боюсь.

— Она не всегда такая… — словно извиняясь, произнесла Аленка. — Злится просто…

— И колбасу прячет, — Себастьян сел, завернувшись в покрывало. — Под кроватью… ага…

…коробку он вытащил и, прильнув щекой к крышке, зажмурился.

— Краковельская… чесночная… благодать… к слову, панночка Евдокия, как бы вы не пыжились…

— Я не пыжусь!

— …на мне клятва крови, так что…

И этот наглец, вытянув колечко краковельской колбасы, к слову, великолепнейшей, сдобренной чесноком и тмином, высушенной до звонкости, сказал:

— Моя прелес-с-сть…

Евдокия перевела взгляд на Аленку. Та клятв крови не давала…

— Дуся, пока ты о нем не знаешь, оно тебя не видит… а раз не видит, то и навредить неспособно.

— Тогда считай, что оно, чем бы ни было, меня разглядело.

— Но…

Аленка повернулась к зеркалу и, коснувшись его ладонью, нахмурилась.

— Ты… не говорила…

— И ты не говорила, — оправдываться Евдокия не собиралась.

Единственное, о чем она жалела, так о собственной нерешительности. Следовало сразу покинуть сей милый дом…

— Уйти не получится, — Себастьян разломил колбасное кольцо на две неравные половины, меньшую зажал в правой руке, большую — в левой. — Точнее, попытаться можете, но за последствия я не ручаюсь. Вас, панночка, пометили… и вас, к слову, тоже.

Он откусил колбасу и уже с набитым ртом добавил:

— И меня… всех пометили, Хельм их задери.

И замолчал, сосредоточенно пережевывая колбасу.

Следовало сказать, что в покрывале, расшитом цветочками, из-под которого выглядывали длинные мосластые ноги и хвост, тоже длинный, но отнюдь не мосластый, ненаследный князь выглядел… безопасно. Он жевал колбасу, вздыхая от удовольствия, и блаженно жмурился…

Надо полагать, раны на голове затянулись.

Аленка наблюдала за своей легендой с престранным выражением лица.

Куда только прежнее восхищение подевалось?

— Так что, милые дамы, вам от меня никуда, — жирные пальцы Себастьян вытер о покрывало, и Евдокия с трудом сдержалась, чтобы не отвесить подзатыльника… князь, называется!

Князь понюхал оставшийся кусок, но со вздохом отложил.

— Хорошо, — Евдокия покосилась на канделябр. — В таком случае предлагаю перемирие. И обмен информацией. Взаимовыгодный…

— А водички нальешь? — поинтересовался князь, голову на бок свесив. — Колбаска соленая очень…

Пил он шумно, отфыркиваясь, и вода текла по голой груди, поросшей кучерявым черным волосом. И вида этой самой груди Аленка стеснялась, отворачивалась…

…похоже первая любовь ее, бережно взращенная на газетных славословиях и снимках, умирала.

Громко срыгнув, Себастьян вытер рот краем покрывала и поднялся.

— Итак, девушки, я внимательно вас слушаю…

…от же гад.

Слушает он.

Но с некоторым удивлением Евдокия поняла, что и вправду слушает. Внимательно так. И уже не выглядит ни смешным, ни жалким…

…Аленка же говорит…

…о том, что дом живой, что строили его по старому обычаю, на костях. И кости эти сроднились со стенами…

…о зеркалах, в которых потерялись души. Их заперли на изнанке зеркального лабиринта, лишив воли и посмертия, оставив лишь голоса, которые Аленка слышит…

…о снах разноцветных, где ей показывают дом…

…и о черном камне, ради которого все затевалось. Камень — драгоценность, а дом — шкатулка, построенная драгоценность хранить.