Алтарь - Прозоров Александр Дмитриевич - Страница 13

Уже утром море заставило смертных познать, что такое настоящий холод. Небо затянулось низкими черными тучами, почти совершенно не пропускающими света; пенные шапки волн, сдергиваемые порывами ветра, залетали на палубу и больно хлестали гребцов по дрожащим телам, без труда пробивая тонкие льняные туники. Чтобы хоть как-то согреть людей, кормчий несколько раз приказывал им спустить весла на воду и грести, разгоняя корабль до скорости стремительного жаворонка; но стоило прекратить работу хоть ненадолго, как холод опять вступал в свои права, забираясь под мокрую ткань и покрывая посиневшую кожу крупными мурашками.

К вечеру хлещущие по палубе капли начали застывать на мачте и бортах тонкой прозрачной коркой. Вырастала она и на канатах, на парусине, но при сильных порывах трескалась и опадала вниз.

— Дай смертным двойную порцию еды, — приказал кормчему Изекиль, наблюдая за этим кошмаром. — У тебя есть запасной парус? Пусть они соберутся все вместе и накроются парусиной. Так будет теплее. Пусть потерпят. Всего четыре дня, и мы попадем в теплые населенные земли.

Но пока вместо солнечных лучей с неба медленно повалились белые рыхлые хлопья, похожие на невесомые семена камышей — только, падая на кожу, они превращались в крохотные капельки воды. Очень скоро корабль оказался выкрашен в идеальный белый цвет, словно его натерли мелом из Алги-Храсской каменоломни. Кормчему мальчик принес грубую накидку, сплетенную из соломы, а потому похожую на циновку.

Сгустившийся сумрак заставил жреца уйти под навес, пологи которого защищали от ветра и странного белого пуха, но совершенно не давали тепла. Изекиль развязал пояс, распуская плащ, лег на матрац, подтянул ноги, пряча их под тонкую шерстяную ткань, сжал в кулаке символ своей верховной власти и закрыл глаза…

— Земля-я!

Услышав этот радостный вопль, жрец сорвался с постели и выскочил на палубу. Гребцы, прятавшиеся всю ночь под старым парусом, тоже выбрались наружу, напряженно вглядываясь вдаль. На невероятно чистом и ослепительно-голубом, словно над Нилом, небе сверкал желтым светом щедрый Амон-Ра. Волны еле колыхались, а ветер едва заставлял шевелиться обвисший парус. Кормщик-нубиец выбрался из-под низкой кормовой надстройки и выпрямился во весь рост, прикрывая глаза от света.

— Где? — непонимающе переспросил бледнокожий гребец, которого кормчий оставил вместо себя на время отдыха.

— Что-то есть… — опустил руку нубиец, и жрец увидел, как с его губ сорвалось белое облачко. — А ну, пусти меня на место… — Кормчий взялся за руль, громко рыкнул: — Хватит спать, бездельники. Свернуть парусину, по скамьям разойтись! Весла на воду! Тампарщик, почему биты под палубой?

Вскоре над морской гладью зазвучали гулкие ритмические удары, и длинные кипарисовые весла вспенили воду. Корабль рванулся вперед, еще, еще — и вскоре жрец тоже увидел впереди, на горизонте, белую полоску, никак не похожую ни на пену, ни на волны.

— Навались! — подгонял гребцов нубиец. — Тампарщик, не спи! Ритм, ритм давай!

Судно неслось вперед, точно пущенная стрела — и с каждой оставшейся позади стадией служитель смерти все больше и больше настораживался от странного вида близкого берега. Идеально ровная, совершенно белая равнина — ни единого пятнышка, ни одного деревца или хотя бы малого кустика, ни даже выпирающего наружу камня. И больше всего это напоминало… Вчерашнюю палубу, усыпанную непонятными мокрыми семенами.

— Не торопись… — положил он руку на плечо кормчего. — Боги подсказывают мне, что нам нечего делать на этом берегу. Поворачивай влево, населенные земли должны быть там. И не выматывай гребцов. Путь предстоит неблизкий.

— Слушаю, Мудрый Изекиль. Тампарщик, спокойно… — Нубиец навалился на руль, заставляя нос корабля покатиться влево, потом выровнял судно, покосился вправо, на бесконечное, до самого горизонта, белое поле. — Однако здесь странные земли, господин. Когда я вернусь в Тка-Хмет-Абу и расскажу о них, мне не поверит никто. — Он выдохнул, чуть приподняв голову, и проводил взглядом разлетающееся облачко: — И воздух здесь странный. Не настоящий. Колется, как шипами, белеет от дыхания.

Он был прав. Здешний воздух обжигал грудь при каждом вдохе, кусал, словно мелкая мошка, открытые руки и ноги, щеки, лоб, нос. Живительный Ра хотя и слепил, как никогда, но совершенно не грел, словно светил не с неба, а с росписей старинных храмов. И все это вселяло щемящую тревогу в душу служителя всесильной Аментет.

Весла поднимались над бортами и снова падали в воду, вяло колыхался парус, пытаясь хоть как-то помочь движению. Стадия за стадией, час за часом проплывал по правую руку ровный белый берег. Ни единого пятна, ни единой возвышенности — словно и не плыли они, а стояли на месте. Ничего не изменилось и к вечеру. Ни ветра, ни волн. Никаких новых примет на берегу.

— Весла на борт! — решительно выдохнул нубиец. — Тампарщик, за ужином!

Кормчий повернулся к жрецу:

— Прости, о Мудрый, но смертные не могут грести непрерывно. Им нужна еда и сон.

Изекиль степенно кивнул, разрешая остановку, и нубиец облегченно скомандовал:

— Якоря за борт! Здесь ночуем, лентяи!

Спереди послышался громкий всплеск, стало видно, как стремительно разматывается с бухты шершавый, сплетенный из конопли, канат — пока не выбрался весь и не натянулся тетивой, заставив содрогнуться усталое судно.

— Дна нет… — изумленно выпрямился на носу гребец. — Мы не достали дна, почтенный Тут-Иси-То.

— Такого быть не может! — Нубиец широкими шагами промчался по центральному проходу, схватился за канат, насколько раз его дернул и отпустил, словно пытался избавиться от зацепа, и уже менее уверенно произнес: — Берег же рядом… Вот он, берег.

Изекиль отвернулся и ушел под навес.

В этот раз холод был настолько силен, что жрецу не удалось даже сомкнуть глаз. Он с завистью думал о смертных, сбившихся под парусиной и греющих друг друга общим дыханием, — но присоединиться к ним посчитал ниже своего достоинства. Однако сон не шел, и Мудрый Изекиль, устав ворочаться с боку на бок, поднялся и выбрался на палубу. И тут он увидел такое, отчего ноги безвольно подогнулись, и жрец упал на колени, восхваляя всесильную Аментет, могучего Анубиса и Великого, Сошедшего с Небес, что семнадцать столетий назад создал этот мир: в черном ночном небе, затмевая звезды и отбрасывая на сверкающий берег призрачные блики, плясали огромные, неправдоподобно яркие, разноцветные сполохи.

Из-под палубы на стук высунулся кормчий — и тоже замер, изумленно отвесив челюсть.

— Дядь, дядь… — забормотал мальчишка, вылезший следом за нубийцем. — Дядь, глянь…

Тампарщик смотрел не на небо, и жрец перевел взгляд туда, куда показывал мальчик. Там, по тихому морю, очень медленно, словно таясь, к судну подкрадывался берег. Скалистый, с торчащими на высоту двух-трех человеческих ростов белыми отрогами.

— Великий Анубис, что же это? — в ужасе сглотнул кормчий. — Что это, Мудрый Изекиль?

Служитель богини смерти промолчал, глядя вперед — туда, где на удалении в половину стадии берега уже столкнулись. Там трещали и рушились отроги, вздымалась складками равнина, летели в воздух белые осколки и бесцветная облачная пыль. Пролив, на гладкой поверхности которого замер в ночи корабль, неумолимо сужался, и точка сокрушительного соприкосновения быстро приближалась к спящему судну.

— Я все понял жрец, — неожиданно горячо зашептал нубиец. — Ты ведь слуга Небесного храма? Ты служишь Аментет? Я все понял! Ты привел нас в Дуат, ты притащил нас к своей богине. Плавающие острова, светящееся небо, обжигающий воздух… Мы плывем по реке смерти, да? Мы все умерли, мы попали в Дуат?!

Мудрый Изекиль молча положил руку ему на затылок, привлек к себе, впился губами в губы, сделал глубокий вдох, всасывая в себя немалые силы, накопленные кормчим за его долгую жизнь, и его слабенькие глупые душонки. Нубиец обмяк и мертвой тушей обрушился на доски. Мальчик испуганно вскрикнул, но жрец предупреждающе прижал палец к губам и покачал головой: