Ночью 16 января - Рэнд Айн - Страница 3

Это был один из немногих приятных моментов в постановке пьесы. К моменту премьеры (которая состоялась в сентябре 1935 года) пьеса была, с моей точки зрения, мертва. Я не могла испытывать по отношению к ней ничего, кроме отвращения и негодования. Это было не просто изувеченное тело, но хуже того: это было изувеченное тело, в некоторых из покалеченных конечностях которого еще читалась прежняя красота, что делало вид его крови еще более невыносимым. В вечер премьеры я сидела на последнем ряду, зевая — не от волнения, но от смертельной скуки, потому что это событие больше не имело для меня никакого значения.

Спектакль получил разные отзывы: хитом он не стал, но постановку можно было расценить как «успешную». Она шла полгода. Успех и известность ей принес, естественно, трюк с судом присяжных. Для премьеры Вудз заранее составил суд присяжных из знаменитостей (единственным из них, кого я запомнила, был Джек Демпси, бывший чемпион по боксу в супертяжелом весе). Следующие две недели Вудз держал за сценой своих присяжных, на случай если среди публики не найдется желающих. Но вскоре он понял, что это излишняя предосторожность: его офис осаждали знаменитости и никому не известные, желающие попасть в число присяжных; их было так много, что не все просьбы он мог удовлетворить.

Любопытным событием в истории пьесы стал благотворительный спектакль в пользу слепых. (Я на нем не присутствовала; просто не смогла бы увидеть это во второй раз, но мне о нем рассказывали.) Все присяжные и большая часть зрителей были слепыми; старшиной присяжных была Хелен Келлер. Грэм МакНами, известный ведущий новостей, исполнял роль переводчика, в случаях необходимости описывая словами, что происходит на сцене. В тот вечер приговор был «виновна».

В целом за время постановки в Нью-Йорке статистика приговоров была 3 к 2 в пользу оправдания — согласно помощнику режиссера, который вел подсчет.

В ту зиму Вудз организовал гастроли — в Чикаго, в Лос-Анджелесе и в Лондоне; все они прошли очень успешно.

Постановка в Чикаго запомнилась мне по неожиданной причине — там театральный критик Эштон Стивенс написал единственный в моей жизни отзыв, который мне понравился. Я сохраняю те отзывы, которые можно назвать лучшими, и некоторые из них даже глубоко меня тронули, но не было ни одного, в котором было бы сказано то, что я хотела прочесть. Именно так называемые «хвалебные» отзывы, а не злые поклепы приучили меня не ждать ничего хорошего от театральных критиков. В опусе Эштона Стивенса мне понравилось то, что он понимает технику драмы, знает, что зачем нужно, и похвалил меня за лучшие аспекты структуры пьесы; за то, что мог оценить только внимательный зритель: за мастерство. Он называет пьесу мелодрамой (в которую она к тому времени действительно превратилась); я склоняюсь к мысли, что его смысл жизни, вероятно, противоположен моему, потому что он написал: «Это не такое душевное и возвышенное произведение, как „Мэри Дуган“ („Суд над Мэри Дуган“). Не такое душещипательное. Никто из персонажей не вызывает симпатии».

Но вот за что я его люблю:

«Но это самый „крепко сколоченный“ сценарий о суде из всех, что мне встречались. Он стреляет с дюжины точек сразу, и каждый выстрел — это новая неожиданность.

Самая большая и лучшая неожиданность для зрителя, это когда заключенная — взволнованная девушка с римским профилем — Карен Эндр приходит в отчаяние, когда вооруженный человек (Гатс Риган) прорывается в суд и сообщает ей, что человек, в убийстве которого ее обвиняют, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО мертв. Тут-то, дамы и господа зрители, и ОПУСКАЕТСЯ ЗАНАВЕС ВТОРОГО АКТА. (Пунктуация его. — Прим. автора.)

Понимаете, пьеса дает зрителю понять, что его умозаключение имеет решающее значение. Она позволяет нам угадывать ход событий. Но каждый раз угадав, мы через мгновение понимаем, что ошиблись… В этой пьесе есть что-то гениальное».

Если он смог увидеть что-то гениальное в том варианте, который ему показали, я восторгаюсь его проницательностью.

Пьеса получила неожиданный успех в летних театрах: в первое лето (1936 года) ее поставили восемнадцать театров, и для многих из них она стала самой успешной постановкой. Ярким событием лета 1936 года стала неделя, проведенная в театре в Стони Крик штата Коннектикут, где роль Гатса Ригана исполнял мой муж, Фрэнк О’Коннор.

В последующие годы пьесу ставили в разных переводах во многих странах Европы. Во время Второй мировой войны ее показывали американским войскам, которые брали Берлин. Ее до сих пор иногда играют в разных уголках мира: иногда меня от этом уведомляют, иногда нет, по крайней мере, время от времени я неожиданно получаю за нее гонорары. И иногда ее все еще ставят здесь в летних театрах. Она звучала на радио, и дважды (две разные компании) снимали по ней телевизионные спектакли.

Издания этой пьесы — темная сторона ее истории. Права на нее купило издательство, которое предпочло издать ее в измененном, «почищенном» варианте. Они утверждали, что пьесу будут покупать для любительских церковных, школьных или колледжских постановок, что во всех трех случаях означает строгую цензуру (непонятно, правда, кем осуществляемую); так что любовные сцены или наличие любовницы, так же как курение на сцене, ругательства и все тому подобное, не пройдет. Например, они не позволили использовать слово «Гатс(1]», и поэтому имя моего героя поменяли на «Лэрри» Риган. Издательство адаптировало мою пьесу для того, чтобы продавать ее не в книжных магазинах или зрителям спектаклей, а исключительно любительским театрам для любительских театральных постановок. Иногда мне рассказывают (к моему беспомощному возмущению), что кому-то из моих поклонников удалось добыть экземпляр. Так что я хочу официально заявить, что любительская версия пьесы написана не мной и не является частью моей работы.

Кинофильм, снятый по этой пьесе, — другая кошмарная история. Я не имею никакого отношения к этому фильму. В нем нет ничего моего, если не считать имен героев (некоторых) и названия (которое, правда, тоже не мое). Единственная фраза из одного диалога пьесы, которая попала в фильм: «Суд переносится на завтра, на десять часов утра». Дешевая, позорная вульгарность этого фильма такова, что мне больше нечего сказать по этому поводу.

Все эти годы, пока пьеса становилась все более известной, во мне росло неприятное чувство: мне не хотелось, чтобы мое имя было связано с ней или чтобы меня считали ее автором. В то время мне казалось, что мне просто не повезло с продюсерами и другими людьми, с которыми мне приходилось иметь дело. Теперь я знаю больше: я знаю, что иначе и быть не могло, учитывая природу моей работы и тенденции современной культуры. Но больше я не позволю никому даже заикнуться о том, чтобы внести какие-либо изменения в мой текст, — этот жестокий урок я хорошо усвоила.

В течение двадцати пяти лет я ни разу не посмотрела на рукопись этой пьесы и содрогалась каждый раз, когда о ней слышала. Затем, в 1960 году, Натаниэл Брэндон по просьбе студентов попросил у меня разрешения прочесть пьесу в Институте Натаниэла Брэндона. Я не могла позволить ему прочесть вариант Э. Х. Вудза, так что мне пришлось подготовить свою окончательную версию этой пьесы. Я сравнила свой первоначальный сценарий «Легенда пентхауса», сценарий «Женщины под судом» (это был тот же текст, но с некоторыми купюрами, внесенными мною же) и сценарий пьесы. Результат поверг меня в изумление; он стал окончательным, последним вариантом; мне пришлось вырезать все правки Вудза, за исключением одной строчки и названия. Естественно, я выкинула сообщницу, пистолет и всю прочую дребедень; но я не ожидала; что даже незначительные реплики и малейшие изменения, внесенные Вудзом, окажутся настолько неприятными и потребуют моего вмешательства.

Я испытывала странную грусть, умом я возвращалась к спором, которые мы с Вудзом вели во время работы над постановкой. Мы сидели в первом ряду пустого зрительного зала, и он с возмущением восклицал: «Как вы можете быть такой упрямой? Как вы можете со мной спорить? Это ваша первая пьеса, а я работаю в театре сорок лет!» Я объясняла ему, что дело не в людях, возрасте или опыте, что важно не кто это сказал, а что сказали, и что соглашусь с его курьером, если курьер будет прав. Вудз не отвечал; я понимала, что он меня даже не слышит.