Убить, чтобы воскреснуть - Арсеньева Елена - Страница 76

— Да нет… Просто не уходи. Я тебе что скажу сейчас… ты меня успокаивала, когда я брякнул, мол, неизвестно до чего дошел бы там, в больничке, когда они требовали… — Перевел дыхание. — Вот, знаешь… Не в них дело. Я этого сам хотел, понимаешь? Ты понимаешь?

Она кивнула, нечаянно коснувшись губами его груди сквозь рубашку.

— А теперь, когда я сказал… тоже останешься?

Она снова кивнула, коснувшись губами его груди.

Герман посигналил перед воротами. Тут же спохватился, что мог бы и сам открыть, но нет: это было необычно, не стоило делать ничего такого, что могло бы до случая навести Кавалерова на подозрения или как-то насторожить. Теперь нужно приготовить оружие. Для пистолета еще в пору гонок за Хинганом был изготовлен в джипе удобный тайничок: оружие-то у Германа имелось, а вот разрешения на его ношение — увы, нет, поэтому он предпочитал возить «макара» под сиденьем. Сейчас положил во внутренний карман плаща. И, потрудившись как следует, развел лицевые мускулы в подобии приветственной улыбки: ворота распахнулись, Семеныч приветственно махал, отбегая со створкой.

Все это было чем-то похоже на его возвращение из Африки — полтора года назад. Точно так же не знал совершенно, что его ждет, так же с любопытством всматривался в лицо незнакомого человека, который улыбался ему, откидывая со лба растрепавшиеся седоватые волосы, открывая тот самый характерный мысок, резко вдающийся в лоб.

«Интересно, когда меня нет, он носит перстень Хингана или прячет на всякий случай?»

Никита семафорил уже обеими руками: проезжай, мол, скорее, ну что же ты? И Герман в сотый, а может, тысячный раз за эти четыре с половиной часа, пока мчался от Нижнего до Москвы, напомнил себе, что у него осталось еще слишком много вопросов, их необходимо задать и получить ответ, а не выхватывать прямо сразу пистолет и не палить с порога.

А хотелось. Только этого и хотелось.

— Какими судьбами, Герман Петрович? — суетился Семеныч. — Вот уж верно, что Налетов: взял да и налетел! А я не ждал. Кстати, баньку недавно натопил. Сразу пойдешь или сперва отужинать пожелаешь?

Он что-то непрестанно делал: запирал ворота, мельтешил в машине в поисках вещей Германа… И тот вдруг вспомнил, что Семеныч никогда не подавал ему руку — первый. А поскольку Герман в Африке изрядно поотвык от этого европейского обычая, то вообще часто забывал о рукопожатиях. И Никиту это, видимо, вполне устраивало.

Герман с трудом сдерживал себя, чтобы не разглядывать врага в упор, то и дело находя подтверждения изначальной, патологической злобности и лютости этого человека, однако Никита Семенович выглядел так же, как всегда: невзрачным человеком среднего роста с морщинистым лицом — самым обыкновенным. Мимо такого пройдешь — не заметишь. Всю дорогу он думал: а если бы отец хоть раз появился во Внуково за то время, когда там появился новый сторож, еще при Ладе и Кирилле, смог бы он узнать друга своего детства? И что? Тогда всего этого кошмара не было бы?

Один бог знает!

— Отлично, — сказал Герман, словно не замечая, что Семеныч уже гараж открыл. Почему-то хотелось, чтобы джип оставался во дворе — под рукой. — Банька — это отлично. Пройдешься по мне веничком?

— Да ты что, мне от банного духа худо, — не замедлил с ответом Семеныч.

Напрашивался вопрос: для кого же тогда вытоплена банька? Или вот так-таки предчувствовал, что Герман приедет? Однако пришлось сделать вид, что явная нелепица осталась незамеченной.

— Ладно, — сказал Герман миролюбиво. — Ну и в пень, как теперь принято выражаться. Я, кстати, тоже не расположен париться. Совсем забыл, что мне пока просто нельзя перегреваться. Я же только из больницы.

Почудилось или и впрямь в этих темных глазах мелькнуло особенное, алчное выражение? Никита знал, конечно… И, очевидно, с нетерпением ждал, когда очередной Налетов получит свое. Потом начал бы подбираться к отцу, матери, Ладе. При мысли об этом у Германа закаменели скулы. А Семеныч — ничего, хорошо сыграл: заохал, заахал, начал выспрашивать.

Герман вскользь пересказал предысторию своего инфаркта, впервые от души ему порадовавшись: оказаться сейчас в жарко натопленной баньке, во власти этого убийцы — нет, лучше не надо.

Вошли в дом. Герман мыл руки, наблюдая, как сноровисто Семеныч мечет на стол еду и бутылки. Если исключить возможность, что одна из них была отравлена заранее, вроде бы ничего не подливалось и не подсыпалось. Да и куда спешить? Ясно же, что Герман не намерен срываться ночью обратно в Нижний, можно дать ему время отужинать, как в доброе старое время.

Вот именно что срываться — намерен! И лучше не пить. Тем паче, что есть уважительная причина.

— Извини, — отодвинул рюмку. — Пока нельзя. Пока все удовольствия под запретом.

Против воли промелькнуло вдруг воспоминание, что с ним сделалось, когда Альбина прильнула, коснулась невзначай губами его груди… не все запреты действовали! Но этому воспоминанию здесь не было места, и Герман с сожалением прогнал его.

Вообще он как-то странно себя чувствовал. Удивительно спокойно. Не частил пульс, не била нетерпеливая дрожь. Пока ехал — да, все это было, и как еще! А тут вдруг — словно захолодел. И голос не дрогнул, когда внезапно спросил:

— О Михе ничего не слышно?

— Хватил! — Никита Семеныч выронил ложку.

Герман только теперь обратил внимание, что тот, оказывается, всегда ел ложкой. Ясно, большую часть своей жизни Никита Кавалеров провел там, где вилок не выдают. А от застарелой привычки избавиться непросто.

— О Михе! Нашел, кого вспоминать! Он-то о нас уж точно ни разу не вспомнил.

— Похоже на то.

Герман лениво похрустывал свежим огурцом: вот тут, кроме нитратов и прочих пестицидов, уж точно ничего не подмешано. А с ними он уж как-нибудь справится!

— Насчет того дела, с Кириллом… новости какие-нибудь были?

— Может, и были. — Никита лениво ел картошку. Раз так, Герману тоже можно. Странно: несмотря ни на что, ему все сильнее хотелось есть. — Да разве мне кто сообщит? Но что может быть нового? Только Кирилл знает, что сделал и почему.

Герман кивнул, отводя глаза. А если не только? Ничего не известно, конечно, однако присутствие Никиты в тот вечер у Кирилла теперь не кажется простым совпадением!

— Выпьем за его память, — Никита Семенович проворно наполнил рюмки, взглянул прямо, открыто. — Знаю, ты его не любил, ну а мы тут больше года бок о бок прожили, пока Дашенька живая была. Горе его сломило, беднягу. И то сказать — не всякому такое по силам!

Эта садистская жалость палача к жертве чуть не выбила из Германа всякое самообладание. Но вспомнил, какими слезами рыдал Никита, оплакивая Дашеньку, и снова ощутил в себе ни с чем не сравнимое, восхитительное спокойствие близкого торжества справедливости.

— Извини, пить не буду, — сказал, так же прямо и открыто глядя в ненавистные глаза. — И отношение мое к Кириллу тут ни при чем. Сейчас я бы даже за собственное здоровье не выпил. Нельзя, сказал же. Как видишь, у каждого есть свои табу. Мне — пить, тебе в баньку ходить. Почему, кстати, я забыл?

— Да какими-то лишаями покрываюсь, черт его знает, — застеснялся Никита Семенович.

Герман хохотнул:

— Ой, извини, я вспомнил вдруг… Один типус в колонии, где я работал, — не представляешь, чего я там только ни навидался! — рассказывал дивную историю, почему человек может перестать в баню ходить с компанией. Скажем, «петухам» насильно делали на заднице татуировку: червоных тузов.

— Червоных тузов — это если каталу за мухлеж опускают или проигравшего — за карточные долги. А вообще-то «петухов» пчелками метят, насколько я знаю, — с сомнением покачал головой Никита Семенович.

Герман глаз с него не сводил, вслушивался в каждую интонацию, но не уловил ни малейшей заминки, ни смущения. Ну, может быть, след, нечаянно данный Стольником, ложный. Но раскачать эту лодку можно попробовать еще.

— Нет, я точно помню: именно тузы! Мне даже кличку этого мужика назвали. Вернее, две: раньше он звался Замазкой, а потом, когда вышел на волю, быстренько замаскировался. Однако фантазии не хватило: новая кличка тоже из лексикона шулеров. Вольт.