Выйти замуж за дурака - Первухина Надежда Валентиновна - Страница 57

Впереди действительно сияла изумрудной зеленью огромная, в два футбольных поля поляна. На ней кипела жизнь.

– Там… избы? – удивилась я.

– Конечно. Поначалу-то мы во времянках жили. А теперь у нас тут свой город. Или даже крепость. Голой рукою нас не возьмешь!

Меня довели до добротной двухэтажной избы, посадили на лавочку и попросили обождать, покуда рыжеволосый сбегает, доложит главному, что к партизанам сама Премудрая Василиса пожаловала. Я покорно села. Тут же ко мне подскочила девчушка лет десяти с кувшинчиком молока и ломтем свежеиспеченного хлеба:

– Подкрепитесь, тетенька! А потом к нам пожалуйте на постой, мамаша очень просят. Вон наша изба – с синими ставнями.

– Хорошо, – кивнула я, и девчушка умчалась.

За то время, как рыжий делал обо мне доклад, главному, я успела съесть предложенное мне угощение и осмотреться. Это действительно напоминало город: избы, терема, торговые ряды. Неплохо, однако, живут партизаны… Кстати, та группа, что вела меня сюда, резво умчалась на трапезу, справедливо полагая, что война войной, а обед – по расписанию.

На скамейке меня разморило, и я лениво размышляла о том, что ведь надо еще представиться какому-то главному, как вдруг с галереи второго этажа раздался звонкий женский голос:

– И где же Василиса Премудрая?

Я вскочила и глянула вверх. На меня оттуда с любопытством взирала дама примерно моих лет. Лицо у нее было такое, что поневоле хотелось завидовать и жалеть о впустую, без лифтинг-кремов и гоммаж-лосьонов, прожитой жизни.

– Пожалуйте сюда, Василиса свет Никитична. Дама сделала ручкой приглашающий жест.

Я шагнула было к крыльцу, но тут припомнила, как Аленка может преображаться, и поинтересовалась:

– А вы кто, собственно, будете?

Дама засмеялась.

– Я Марья Моревна, прекрасная королевна, – сказала она без лишней скромности. И я здесь главная партизанка.

Лжецарица билась в истерике. Истерика ее выражалась способом традиционным: на мелкие черепки разбивалась бесценная фарфоровая посуда кидайского производства, вышибались оконные стекла и летели сверкающими брызгами на собравшуюся толпу зевак, рвались на мелкие клочки редкостные гобелены – подарки иноземных королев и принцесс… И над, всем этим бесчинством стоял вопль:

– Уничтожу!!!

– Опять наша царица лютовать взялась, – переговаривались зеваки.

Из царских палат доносились звуки, свидетельствовавшие о том, что узурпаторша с посуды переключилась на мебель.

– Ишь как вопит! – одобрительно посмеивался народ. Что твой лось по весне!

В толпе шныряли царицыны наушники и доносчики, подслушивали-подглядывали моменты недовольства народного, чтобы потом состряпать донос, но на них никто уже не обращал внимания. А ежели и обращали, то только для того, чтоб дать пинка или оттаскать за вихры – не шпионь, не лей воду против ветра!

Потому что в воздухе носился запах свободы.

Нельзя сказать, что был этот запах особливо приятным для обоняния. Никогда еще горелые доски не пахли, как жасмин, а от пепла, разметанного шальным ветром по всему Кутежу, слезились глаза и хотелось чихать. Но кутежане это претерпевали стоически.

Потому что свершилось из ряда вон выходящее событие.

Сгорело дотла проклятое лечебно-трудовое очистилище, наводившее страх на народ.

И, что самое главное, на момент пожара людей в очистилище не было.

– Видать, удалось бежать затворничкам, – шептались мужики.

– И погоня их не догнала…

– Где им, кровососам, угнаться! Они небось со страху в штаны наложили! Чуют, что конец скорый наступит их бесчинствам…

Тут из дворца раздался совсем уж запредельный визг.

– Неужто стены крушить примется? – озабоченно посмотрел на оплот тирании мужичок-в рваном зипуне. Откуль только в бабе сила берется такая немереная?!

– Отъелась на царских-то харчах! – внес пояснения худощавый тип, чем-то напоминавший попа-расстригу.

– Ох, не губите! Ох, пощадите! – Из царских палат кубарем выкатывались простоволосые, в одних рваных исподних сорочках девицы. Едва завидев ротозейничающую толпу, девицы кинулись под защиту наиболее крепких и уважаемых мужиков: – Ой, оставьте душу на покаяние! Ой, спрячьте нас, грешных, да в самом глубоком погребу от энтого страху!

Девицам сердобольные бабы и молодки пожертвовали платков и шалей, чтоб не срамотиться на народе в исподнем. И тут же, едва эти несчастные и зареванные пришли в себя, приступили к ним с допросом: «Что во дворце деется?»

– Страх, ой страх, люди добрые! – прижала ладошки к щекам пухленькая симпатичная девица с густо-лиловым синяком под глазом. Пришел, видно, на нашу землю день судный!

– Царица ровно взбесилась! И так кажный день к ней подходишь и молишься – лишь бы не зашибла чем тяжелым во гневе своем неправедном, а нонче вовсе разум потеряла! Видно, сильно на нее весть о пожаре подействовала, – взахлеб принялась рассказывать другая девица. Подняла всех своих воинов смуглокожих и велела им пепелище обыскать, все до последней досточки перетрясти! А как доложили ей, что сгорело только очистилище и никого из тамошних пленных вовсе нет, тут царица побурела личиком, что твоя свекла! А опосля беседы с махатмою своим ее перекосило так, что смотреть жутко!

– Это как же? – залюбопытетвовал народ.

– А так, что одна половина лица у ней человечья, а другая – волчья!

– Да ты врешь!

– Вот вам крест честной, православные, что не вру! И теперь она в таком образе по дворцу шарится и лютует безмерно. Сначала все зеркала переколотила – неприятно же вместо человечьего лика этакую харю наблюдать. Потом за посуду принялась. Севризов кидайских многоценных побила бессчетно, фуржеров граненых стекла букингемского о стену расколотила цельную сотню! И все кричит-вопит: «Конец нам пришел, махатма!»

– Все ж таки ты врешь. Да Аленка быстрее удавится, чем таковые слова произнести решится.

– И не вру, дяденька, ни капельки! Сама слыхала, когда за горшком цветочным хоронилась: кричала так царица! А Матренка мои слова подтвердит!

– А что же махатма-то ейный делает? Как он на этот разор смотрит, окороту буйной бабе не даст?

– С махатмой царица в размолвке великой, – потупили взоры девицы, – поскольку он ее разными нехорошими словами ошибал и бесстыдной крутизадкой честил, а она его за энто непотребство заперла и ключ не дает никому. Только и слыхали мы, как махатма головой о стенку бьется и своим богам беспрестанно молится… Хочет из Кутежа деру дать. А царице энто ровно нож вострый в сердце!..

– Быть такого не может!– удивлялись зеваки и продолжали наслаждаться звуками производимого узурпаторшей разрушения…

Однако вопреки всем замечаниям скептиков все было именно так.

Едва до Брахмы Кумариса дошла весть о полном разрушении лечебно-трудового очистилища, как он посчитал это дурным предзнаменованием, о чем не преминул тут же заявить своей кармической жене.

– Да ведь что в том за беда, махатмушка! – поначалу легкомысленно отмахнулась Аленка. Ей было хорошо после очередного выкуренного «косяка просветления», и на жизнь она смотрела с удивительной беспечностью. Долго ли нашим рабам новые бараки выстроить!

– Шудра непросветленная! – заругался на узурпаторшу махатма. Как ты не можешь понять простых истин: из маленькой искорки разгорается большой костер, из одного деяния против власти начинается восстание!

– Восстание подавим, – икнув, заверила махатму Аленка и потянулась к кадке с солеными огурцами, которой теперь в царских покоях было отведено почетное место. Ты только погляди, махатмушка, какая-то зараза все мои огурцы из кадки повытаскала!

– Ты сама же их и съела, ненасытная дочь Кали! – с презрением бросил Брахма Кумарис.

В последнее время он испытывал приступы жестокого отвращения при виде своей кармической супруги и уже не раз проклинал колесо сансары, заставившее его прикатиться в это загадочное для вашнапупского понимания Тридевятое царство. Махатма делал все, чтобы сломить жестоковыйность кутежан и заставить их жить по его законам и его вере. Он опирался на Аленку в уверенности, что та будет ему ступенью для создания уникального царства просветленных. Его, личного царства. Он давно, еще когда сверзился с крылатого змея, понял, что перед ним открываются блестящие перспективы. Здешний народ оказался тупым и запуганным, ничего не стоило лишить этих людишек их драгоценных пряников и заменить пряники кнутом. Он вызвал сюда всех своих учеников и поклонников и отдал им Кутеж на полное разграбление и попрание. Он уже готов был сделать следующий шаг: объявить себя богом, а Аленку – личной пророчицей и чудотворицей, как все пошло вопреки воле Шивы. Или Вишну. Кто их разберет, этих многочисленных гимнолайских богов; он, Брахма Кумарис, никогда и не стремился разобраться в их сложной генеалогии. Важнее было самому занять какую-нибудь божественную генеалогическую ветку, и нирвана так была возможна…