Загадка старого клоуна (с илл.) - Нестайко Всеволод Зиновьевич - Страница 8

– Капуста! Капуста!

– А кто забыл купить петрушки? Кто забыл?

– Только у меня! Только у меня! Специи, специи! Заморские травы для любой приправы!

– Кому рубец? Кому рубец? Навались, у кого деньги завелись!

И среди всего этого крикливого многоголосья тоненький детский голосок:

– Кому воды холодной? Кому воды холодной?

Чёрный чумазый парнишка, отставив руку, сжимающую кружку, аж сгибается под тяжестью большого ведра. В ведре плавает квадратная дощечка, чтобы не расплёскивалась вода.

– Пара гипсовых венер! Пара гипсовых венер! Одна – Наполеон! Другая – Архимед! – выкрикивает лохматый юнец, держа в руках неуклюжие статуэтки. Где Наполеон, а где Архимед, разобрать невозможно.

А вот целое представление.

Лысый дяденька, театрально размахивая руками, произносит целую речь:

– Вас пригласили в приличный дом. У вас замечательное настроение. Вы чувствуете себя парижским денди. Вы в новом костюме. Вы заливаетесь соловьём, ухаживая за дамами. И вдруг – о ужас! кошмар, о Боже правый! – неосторожным жестом руки дама слева опрокидывает на вас тарелку с борщом. О неба херувимы! Страшными пятнами покрыты пиджак, и брюки, и жилет. Ай-ай-ай! Теперь ваш костюм – ни носить, ни пропить, ни продать, ни проиграть, ни заложить в ломбард. Вы несчастны!.. Но… Не впадайте в панику! Вы покупаете у меня чудодейственную пасту «Универсал». Несколько минут и – о чудо! – пятна исчезают. Ваш костюм опять новый. Теперь его снова можно и носить, и пропить, и продать, и проиграть, и заложить в ломбард. Вы снова парижский денди. И снова заливаетесь соловьём, ухаживая за дамами. Счастье вернулось к вам. Смотрите! Я демонстрирую это чудо на ваших глазах! О! – он забрызгивал полу своего сиряка чем-то чёрным, затем тер её «Универсалом» – и пятно исчезало. А когда на него не обращали внимания, он внезапно, будто невзначай, забрызгивал сюртук какого-то прохожего, громко вскрикивал: «Ах, пардон, пардон! Я сейчас», – и сразу же выводил пятно.

Меня так увлекло всё это, что я даже забыл о старичке Чаке. И только когда его рука слегка сжала мою, я обернулся. За руку меня держал худощавый мальчик моего возраста в гимназической, немного великоватой для него форме, в гимназической фуражке, надвинутой на уши. Я сразу узнал его – по глазам, по улыбке и по родинке над верхней губой. Хотя очень странно было смотреть на мальчика, моего одногодку, который только что, минуту назад, был старичком.

Гимназист пошёл по базару. Я – следом за ним.

Я шёл как-то очень легко и бесшумно, как будто плыл в воздухе. Так ходят только во сне или, может, ещё в космосе, в невесомости. Сначала я боялся натолкнуться на кого-нибудь, но ни на кого не наталкивался. Легко обходил всех, проскальзывая даже там, где, казалось бы, это было невозможно.

И вдруг я понял: Чак говорил правду, мне действительно нечего бояться, со мной ничего не может случиться. Я – бестелесный. Я осторожно дёрнулся вверх и поднялся в воздух. И полетел над толпой. Это было такое необычное, такое радостное чувство, что я засмеялся.

Я спокойно летел над Чаком, не боясь потерять его в толпе.

– Рубцы с кашей! Рубцы с кашей! Фляки по-польски! Фляки по-польски! Вкуснота-вкуснота, не жалейте живота! – выкрикивали толстолицые раскрасневшиеся торговки, стоя у прилавков, над которыми клубился пар и откуда доносился острый запах варева, чеснока и лука. Это был так называемый обжорный ряд, «обжорка», о которой я когда-то читал. Разношёрстный бедный люд в засаленной одежде сидел здесь на скамьях или просто стоял около прилавков и жевал эти фляки и рубцы. Чумазый цыганёнок протянул к прилавку худенькую руку:

– Тётенька! Дайте кусочек!

– Кыш отсюда! Не порти людям аппетит! – сердито махнула на него торговка.

Но какой-то круглолицый дяденька, жующий у прилавка, обернулся и молча протянул цыганёнку свою тарелку. Цыганёнок схватил кусок и принялся жадно есть.

За «обжоркой» начиналась «раскладка». На разостланных на земле газетах, ряднах, клеёнках разложены были самые разнообразные, самые неожиданные вещи: одежда, посуда, инструменты, книги, поношенная обувь, треснувшие граммофонные пластинки, разбитые театральные бинокли, поломанные керосиновые лампы, свечи, часы без стрелок, кавалерийские шпоры, игральные карты, огрызки карандашей, чучела сусликов и много всякого другого хлама.

Гимназист Чак долго ходил по «раскладке», нерешительно топтался то возле одного продавца, то возле другого. Наконец отважился и, остановившись возле неприметного с виду старичка, клевавшего носом на раскладном стульчике, тихо сказал:

– Господин!

Старичок встрепенулся, поднял голову и заискивающе улыбнулся:

– Слушаю! Что вам угодно? Пожалуйста! – и широким жестом показал на свой немудрёный товар.

– Да нет… – Чак покраснел, раскрыл ранец и достал игрушечного клоуна в атласном чёрно-белом шахматном костюме и красном колпаке, улыбающегося и действительно очень симпатичного.

– Вот! Не купите ли вы у меня…

– А-а… – сразу сник старичок. – Нет! Нет, мальчик, нет! Моя фирма не покупает. Только продаёт. Только… Проходи, не заслоняй мне товар.

Чак ещё больше покраснел и отошёл.

Некоторое время он ходил молча, потом опять отважился и… опять отошёл ни с чем.

А вдруг…

– Однако! Что вы делаете, юноша? – послышался весёлый звонкий голос (возле Чака стоял тот самый круглолицый дяденька, который только что отдал свою тарелку цыганёнку). – Это же клоун Пьер, любимец публики, а вы меняете его на бублики. Не продавайте его, чтобы потом не пожалеть! Пойдёмте, друг мой! Я прошу! Пойдёмте, пойдёмте, друг мой!

Обняв Чака за плечи, странный дяденька увёл его от «раскладки».

Я, конечно, бросился за ними, стараясь не отставать, чтобы слышать, о чём они будут разговаривать.

Дяденька был уже в летах («августовский», как говорит о таких мой дед Грицько, – ещё немного – и пожелтеют, посыплются листочки, уже и лысина довольно большая, и уши мхом поросли, и морщины взбороздили шею).

Он шёл, заметно прихрамывая на левую ногу.

Одежда на нём была старенькая, но, видно, когда-то приличная, господская.

– Так вот, – сказал дяденька, когда они ушли с базара. – Во-первых, вообще продавать что-либо гимназисту на базаре опасно. На вас уже подозрительно поглядывал один «фараон», которого я знаю в лицо. И если бы он передал вас классному надзирателю, могли бы быть серьёзные неприятности. А во-вторых, мне не хотелось бы, чтобы вы продавали этого клоуна. Вам же самому не хочется с ним расставаться? Ведь правда?

Чак молча кивнул.

– Так что же случилось? Что вас заставило? Может, я смогу вам помочь? Не стыдитесь. Не только от себя говорю, но и от моего кукольного коллеги, которого вы держите в руках. Позвольте представиться: бывший любимец публики, клоун Пьер, вынужденный, к сожалению, после несчастного случая оставить арену и превратиться в «лицо без определенных занятий» – Петра Петровича Стороженко. Честь имею.

Дяденька остановился, стукнул каблуками и резко наклонил голову.

– Чак Всеволод. Гимназист третьего класса, – пролепетал в ответ Чак.

– Очень приятно. И поскольку мы уже знакомы, давайте без церемоний. Что там у вас случилось? Выкладывайте.

И Чак поведал ему свою историю.

– Так. Ясно, – сказал бывший клоун. – Эта порода людей мне знакома. Сынок Слимакова, значит. Из полицейского управления. Как же! Как же! С папашей приходилось встречаться. В интимной обстановке. Выслал когда-то меня из города в двадцать четыре часа «за богомерзкое кривляние и посягательство на священную особу государя императора и членов августейшей фамилии». Подлая душа. И сынок, значит, такой же… Ну что же, каков корень, таково и семя. Но откупаться от него – напрасное дело. Проучить его надо. Напугать. Потому что иначе не отцепится. Это мы сделаем. Не волнуйтесь. В пять, говорите? В Ботаническом саду? Возле «дерева смерти»? Ну что ж. Идёмте. Уже скоро пять. Не будем опаздывать и заставлять его ждать.

– И вы думаете, что он… – Чак неуверенно посмотрел на Стороженко.