Загадка старого клоуна (с илл.) - Нестайко Всеволод Зиновьевич - Страница 14

– Да нет. Артисты были. И акробаты, и клоуны. Только не назывались они клоунами. Это я о современном цирке, стационарном, говорю, к которому мы привыкли. А артисты были. С древнейших времён. Ещё во времена Киевской Руси. Скоморохами назывались. В Софийском соборе даже фреска есть… Погоди, – насторожился вдруг Чак и прислушался. – Кажется, он уже идёт. Слушай, теперь будь внимателен. Я потом не смогу с тобой поговорить. Запомни! Когда он скажет мне: «Выйди»! и я выйду (это будет потом, во время разговора с Рыжим Августом, запомни!), ты не иди за мной, понимаешь, не иди. Останься и послушай, что скажет ему Август. Это очень важно, очень, понимаешь!

– Понимаю. Конечно, понимаю.

Лицо Чака вдруг резко изменилось, глаза его уже не смотрели на меня. Я обернулся. Со стороны лестницы, прихрамывая, быстро шёл Стороженко, немного запыхавшийся и будто растерянный.

– Порядок! Идём.

Они с гимназистом Чаком зашли через служебный вход, поднявшись по лестнице, пошли по коридору с многочисленными дверьми и возле одной двери остановились.

Стороженко заметно волновался, даже в полумраке видно было, как он побледнел.

Из двери напротив вышли несколько человек в атласных трико с блёстками.

Самый высокий, чубатый, улыбнулся Стороженко:

– A-а, это ты? Опять? Салюта! Смотри не нарвись на Анема. Он где-то здесь ходит.

– Грациа! Буду смотреть! – кивнул Стороженко и, когда они прошли, шепнул Чаку: – Воздушные акробаты «Летающие люди Альберто».

Потом нервными движениями развязал и раскрыл круглую картонную коробку, вынул из неё знакомую уже мне кастрюлю, наклонившись, что-то над ней проделал и передал Чаку.

– Возьми. И подашь мне потом, когда я скажу. Будешь у меня сегодня ассистентом. Хорошо?

Он как-то незаметно начал уже называть Чака на «ты», проявляя этим, вероятно, свою симпатию и доверие.

И продолжая волноваться, Стороженко наконец перевёл дыхание и тихонько постучал в дверь.

– Войдите! – послышался изнутри тихий женский голос. Стороженко приоткрыл дверь, просунул в неё голову и тонким шутливым голосом произнёс:

– Ку-ку!

– A-а, Пьер… Заходите!

– Я не один. Со мной ассистент. Позвольте показать вам репризу.

– Пожалуйста! Прошу!

Я заглянул в дверь.

В маленькой комнатке возле туалетного столика с круглым зеркалом сидела стройная молодая женщина в цветастом шёлковом халате, красивая, с тонкими чертами лица, с большими, чёрными, глубокими как бездна глазами.

Стороженко, а за ним и Чак вошли в комнату.

– Алле! – обернулся к Чаку Стороженко, артистическим жестом отбрасывая назад руку. Чак подал ему кастрюлю.

– Уважаемая публика! Сегодня на базаре я купил кастрюлю. Обычную пустую кастрюлю. Смотрите!

Он поднял кастрюлю вверх, перевернул её, показывая, что она пустая. Потом закрыл её крышкой.

– Пришёл домой… открываю… Ап!

Резким движением он снял крышку – в кастрюле лежали три свежих красных розы.

Стороженко опустился на одно колено и протянул розы мадемуазель Терезе.

«Ага! Ясно! – подумал я. – Ясно, почему он запыхался. Бегал покупать цветы. Не хотел, чтобы Чак это видел».

Я заметил, что рядом с цирком, за гостиницей «Континенталь», в третьем номере был цветочный магазин «Флора», а напротив, в четвёртом, рядом с залом «Скетинг-ринг» – цветочный магазин «Парма». В один из них Стороженко, вероятно, и забежал.

Мадемуазель Тереза взяла цветы и грациозным движением благодарно наклонила голову.

Стороженко поднялся.

– И это ещё, уважаемая публика, не всё! Захотел я сварить борщ. Открываю кастрюлю…

Стороженко опять резким движением снял крышку – раздался взрыв, фейерверком взметнулись искры бенгальского огня, снова грохнуло, и из кастрюли полетело вверх разноцветное конфетти.

Клоун, как будто с испугу, шлёпнулся на пол.

Тереза засмеялась.

– Ну как? – поднимаясь, с надеждой спросил Стороженко.

– Хорошо, Пьер, хорошо. Неплохая реприза. Я думаю, теперь вас возьмут.

Тереза смеялась, но глаза у неё были грустные. Стороженко заметил это.

– Что с вами, Тереза?

– Ничего, – спокойно ответила она.

– Что с вами, скажите? – Стороженко подошёл к ней почти вплотную и положил ей руки на плечи. – Вы же знаете, меня нельзя обмануть…

Она смотрела на него своими большими бездонными глазами и молчала.

– Что случилось?

И вдруг она наклонила голову и щекой прижалась к его груди.

– Я… я боюсь, Пьер…

– Чего? Почему?

– Сегодня я впервые выступаю на трапеции над ареной с дикими зверями. Без сетки.

– Ну?! Зачем?! Для чего?!

– Днем сказал… Павлин требует…

– Не слушайте! Не надо! Откажитесь! Прошу вас.

– Не могу. Вы же знаете. Не могу… Вообще-то я же ничего не боюсь, вы же знаете… Я не боюсь высоты, не боюсь хищников… Я ничего не боюсь, Пьер… Но… но только вам признаюсь: я с детства боюсь собак. Потому что когда я была ребёнком, меня покусала овчарка. Я им не верю. А у Эстмана, кроме львов, тигров, медведей, ещё и доги. Надо же…

– Я пойду к Анему. Я поговорю с ним… Я…

– Это безумие. Он же никогда не возьмёт вас после этого.

– Ничего. Я всё равно пойду. Я не допущу. Я…

– Я запрещаю вам! – в глазах её была неумолимость. – Я пересилю себя. Вы же знаете, Пьер, если я не выступлю сегодня, то потеряю кураж. Вы же знаете, что это для нас значит.

– Знаю… – вздохнул он, сдаваясь. Они разговаривали, совершенно забыв о Чаке, как будто его и не было в комнате. Чак стоял у двери, не осмеливаясь ни сесть, ни выйти из комнаты.

«Для чего этот клоун взял его с собой? – подумал я. – Он же спокойно мог обойтись в своей репризе и без ассистента. Чтобы пронёс мимо швейцара коробку с кастрюлей? Или, может, потому, что не осмеливался сам зайти к Терезе? Надо было, чтобы кто-то был рядом, всё равно кто…»

И я вспомнил вдруг рыжую Гафийку Остапчук из седьмого класса, вспомнил, как я хотел когда-то пойти к ней, но не решился сам и уговорил дружков своих, Василя и Андрюшу, и как я не знал, куда глаза прятать от сладкой стыдливой щемящей боли, молча наблюдая, как выламываются перед Гафийкой ребята, а она смеётся-заливается и стреляет в меня весёлым глазом… И взрослые, получается, как дети…

– Будьте сегодня в цирке, Пьер, – сказала она. – Тогда я не буду бояться. Спрячьтесь где-то до представления… А теперь идите! Сейчас сюда придёт Днем. Идите, умоляю вас! Я не хочу, чтобы он вас выгнал. Мне нужно, чтобы вы были сегодня в цирке. Слышите? Нужно! Уходите!

– Хорошо, Тереза, хорошо! Я уже ухожу. Храни вас Господь! – он перекрестил её, потом поцеловал руку, и, только теперь, видно, вспомнив о Чаке, обнял его за плечи и вывел из комнатки.

Мы едва успели выйти, как в конце коридора послышался резкий лающий голос:

– Чтобы через пять минут было! Ясно? Не будет – выгоню!

– Днем! – Стороженко схватил Чака и, прижав его к себе, спрятался за выступ стены.

Хорошо, что мне не надо было прятаться, потому что спрятаться уже было негде.

По коридору утиной походкой быстро шёл маленький приземистый мужчина с круглым, побитым оспой лицом.

Без стука, хозяйским движением рванул он дверь мадемуазель Терезы и, хлопнув ею, исчез.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул Стороженко, – придётся потерпеть… Дело очень серьёзное. А ты, сынок, может, пойдёшь домой? – нежно погладил он Чака по голове.

– А… можно мне остаться? – умоляюще взглянул на него Чак.

– Смотри… Если можешь – оставайся. Тогда идём… Он вёл Чака какими-то закоулками, пока они не оказались в каморке с зарешёченным окошком, где в беспорядке валялся разный поломанный цирковой реквизит.

– Придётся здесь пересидеть. Сюда уже никто не заглянет. Устраивайся на этой тринке удобнее. Ждать придётся долго.

Они сели на поломанной тринке, как её назвал Стороженко. (Это такая подставка, подушка для акробатов, которые выступают в жанре «икарийские игры» – лёжа на спине, ногами подбрасывают и ловят своих партнеров.)