Курортная зона - Галина Мария Семеновна - Страница 13

— Замечательно все прошло, да?! — Из-за угла выплывает мадам Погориллер, легко пронося в пухлой руке не очень большую коробку. — Вас так хорошо принимали!

— Принимали, — бормочет Марк Полонский, — они примут! Они меня уже в Союз писателей принимали!

— Ну-ну! — басит мадам Погориллер. — Это же совсем разные люди! В Союзе писателей — писатели. А у нас — ученые. Это же культурная публика.

— Бандиты в Союзе писателей, — горько говорит Полонский.

— Ладно, — Ленке надоедает торчать у подъезда, тем более, что сверху, с дерева, на нее сыплются белые пяденицы. — Пошли. Хоть повеселимся.

Танечка Неизвестная в белом платье. Разрумянилась, глаза горят.

— Проходите! — говорит она трепетным голосом. — Проходите! К столу!

В прохладной квартире совершенно тихо. Ни смеха, ни возбужденных голосов.

— А где все? — интересуется Рондо.

— Подойдут. Они еще подойдут.

Стол действительно шикарный — все что положено. Брынза с Привоза. Молодая зелень. Шампанское. Глаза у гостей оживляются, они рассаживаются по местам. Один Марк ловко вскрывает шампанское и разливает его по бокалам.

— Ну что, — говорит он, — за здоровье молодых!

— А где жених-то? — интересуется другой Марк.

— Он… — Танечка почему-то теряется и несколько раз дергает себя за косу. — Он не смог приехать. Он позже подъедет. Вечером. Или завтра. У него сейчас такие напряженные гастроли.

— А он артист? — благодушно говорит Марк Рондо. — У меня первая жена тоже артистка. Известная такая. Скрипачка. — И, заведя глаза в потолок, привычно выдыхает: — Музочка моя!

— Он — артист! — говорит Танечка и с ловкостью фокусника выхватывает откуда-то фотографию в оклеенной ракушками рамке. — Вот он!

С фотографии на Ленку смотрит артист Донатас Банионис.

Гости молчат. Слышно, как лопаются пузырьки шампанского в бокалах.

Мадам Погориллер спохватывается первой.

— Очень хорошее лицо, — одобрительно говорит она. — Очень!

— Глаза красивые, — соглашается Ленка.

— Он, кажется, еще и культурный человек, — говорит Марк Полонский.

Лицо Танечки по самую шею заливает алая краска. Ей приятно, что люди хвалят ее жениха. Потому что он и вправду красивый, да еще и культурный.

— Поздравляю вас, Танечка, — говорит Марк Рондо и поднимает бокал.

Они молча пьют, а потом, постепенно оживляясь, накладывают себе салаты, брынзу и нежную молодую картошку. Танечка не пьет, потому что невесте на свадьбе пить не положено. Она сидит, перекинув косу через плечо, и не отводит взгляда от стоящего напротив портрета Баниониса.

— Повезло жениху, — говорит Рондо, — такую красавицу отхватил!

И правда, думает Ленка, подливая себе шампанского. И ей повезло. Он приличный и, говорят, непьющий. И культурный. Она будет с ним счастлива. И наступит лето, и улетит белый самолет в Америку, и соберутся все в аэропорту Кеннеди… и в аэропорту Бен-Гурион… и в аэропорту Шереметьево… потому что, в конце концов, не надо никуда ехать. Все мы тут, вместе, даже те, кого нет. И Михаил Боярский, и Муза Марка Рондо, и Левочка, и такса Джерри… Раз мы знаем, что это так, значит это так. И кто посмеет нас опровергнуть?

О ЛЮБВИ К БЕЛОМУ ВИНУ

«Я прибыл в Монтеррей в тринадцать сорок пять. Холодный ветер трепал непреклонные пальмы, а неу (зачеркнуто) прибой бил по пустынному пляжу. Я взглянул на часы. Бриджит должна была ждать меня на пустынном (подумать!) перроне, но ее…»

Действующие лица, кажется, начинают вырисовываться.

Шкицкие и Мунтяны уезжали почти одновременно. Собственно, Шкицкие раньше, и это придавало им чувство собственной значимости, потому что Мунтяны ходили к ним спрашивать совета — что нужно брать с собой, как оформлять багаж и идут ли в Израиле кожаные вещи. Лидочка приходила каждый вечер и морочила голову до двух ночи, — у нее была вольная профессия костюмера при местной киностудии, чья судьба — всю жизнь пребывать в простоях. Впрочем, к тому времени она уже уволилась. Ага, и к тому времени было уж ясно, что хочет ехать не столько она, сколько ее муж Андрюша Битов — тезка Андрея опять же Битова, а она просто не хочет оставаться один на один с заинтересованными подругами, потому что совершенно очевидно, что они скажут. Вот они и просиживали вечер за вечером у Шкицких, чтобы не думать ни о чем, а Ленка, которая была приятельницей в двух семьях — со Шкицкой-младшей она училась в институте, а с Лидочкой М. жила по соседству, — выслушивала жалобы от обеих на обеих. Время шло, и контейнеры уже ушли, и надо было складывать вещи, а они все сидели и болтали, а потом перлись через ночной город на своих двоих или на случайной попутке, потому что такси к этому времени возили уже неохотно. Потом от Лидочки шли безумные письма: она уехала ради Джонсика — старенького приемного кобеля с бельмом на одном глазу. Ему там будет лучше. А Шкицкие попали в самый центр иракской войны и извлекали из этого все возможные удовольствия. В большой семье даже из катастрофы можно извлечь удовольствие — какое событие ни возьми, оно поворачивается самым дурацким образом. А у Ленки семья была маленькая. Вернее, Ленка у семьи. Поздние дети вырастают слабенькими, с болячками, но желанными и оттого отмеченными чувством избранности. Ленка здесь вполне была на месте — и в институте отличница, и стихи какие-то в местной газете напечатала. Вот только все уехали.

Видите ли, не так-то просто описывать события, которые не происходят. Люди на твоих глазах стареют, а кое-кто даже и умирает, действующие лица сходятся, расходятся, покидают город, но все это медленно, медленно… Сначала один, десять лет спустя — другой. Войны, революции, социальные катаклизмы — вот золотое дно прозаика. А когда все меняется так медленно, что и глазу не заметно? Так растет подсолнух из семечка — месяцы, а если снимать его на пленку, а потом прокручивать эту пленку в ускоренном темпе минуты.

Напоследок Ленка пошла погулять с Бэлкой Шкицкой по городу. Зашли на явочную квартиру, купили там пять литров ворованного шампанского с завода вин — для отходняка. Завезли его домой и пустились в путь.

У Ленки был фотоаппарат «Минольта» — свидетельство вяло наступавшего семейного процветания. Отщелкали пленку: то всякие улицы, то сами себя под каштанами, на вечную память. Потом Ленка отдала пленку в проявку, а когда ее вернули, то выяснилось, что снимки не получились. Что совершенно закономерно незачем пытаться останавливать мгновение, нужно обрываться и бежать. А то иначе не вытянешь ноги из этого раскаленного асфальта. Так и застынешь тут навеки.

— Почему вы не уезжаете? — говорила Лидочка, возбужденно шагая по комнате. — Ты и твои родители. У вас такие хорошие головы. А ты еще и английский знаешь.

— Там вообще-то говорят на иврите, — заметила Ленка, подбирая ноги. Джонсик уже забрал в рот брючину и, если не подсуетиться, проел бы ее до дыр. Была у него такая слабость к джинсовой материи. В доме развал, это не то слово. У них, правда, всегда был развал, но сейчас он принял какой-то эсхатологический характер.

— Вот! — Лидочка тряхнула какой-то чешуйчатой кофточкой. — Лошадь подарила на прощанье. А ты знаешь, сколько она стоит?

«Сколько бы ни стоила, — подумала Ленка, скептически разглядывая блестки, нашитые на блестки. — Такие носят только в итальянском квартале…»

— Сейчас найду тебе что-нибудь на память, — Лидочка стала судорожно рыться в шкатулке с отломанной крышкой. — Цепочка… Она, правда, порвалась. Ах ты черт! Ну ничего, починишь.

Воздух был теплым и неподвижным. Что в комнате, что на улице. Деревья плавали в нем, как гигантские водоросли. Одинокая ночница тупо летала вокруг лампы, словно пытаясь пробить невидимую стену света, а в низком влажном небе пищали летучие мыши. Вышли погулять с собакой. Джонсик сразу свалил по каким-то своим делам — кошки шарахнули в разные стороны, будто в центр их теплой компании шлепнулась иракская ракета.