Иероглиф «Любовь» - Первухина Надежда Валентиновна - Страница 14

На исходе пятого дня поисков утомленный император (ноги у него были в кровь стерты туфлями из чистого золота; ничего не поделаешь, дворцовый регламент предписывает носить императору исключительно такие туфли) сел отдохнуть в небольшой беседке, выстроенной возле красивого искусственного озерца. Над озерцом был перекинут узорчатый мраморный мостик, отражавшийся в воде закат золотил листья поздних кувшинок. Кругом стояла тишина и умиротворение. Императору показалось, что он погружается в дремоту, но вдруг его уединение нарушил шорох опавшей листвы – кто-то шел к озеру. По легкости шагов император определил, что шла женщина.

Император затаился в беседке. Закат, окрашивающий все в багровые и золотые тона, смешал роскошные одежды владыки Жоа-дина с листвой персиков и гинкго.

Государь не ошибся – это действительно была женщина, точнее, совсем юная девушка с удивительно курносым носом. Девушка была одета как служанка и несла в руках большой медный чайник. Она подошла к берегу озера и зачерпнула воды.

– Говорят, озерная вода, взятая на закате, изгоняет из души печаль, если ее выпить с надеждой. Я заварю на этой воде чаю своей бедной госпоже. Жаль, нет у нас к чаю никаких сластей, да и ужинали мы скудно. Видно, для того, чтобы сытно и сладко есть, надо быть императорской подругой, а моя госпожа пребывает в забвении...

Император побледнел в своей беседке. Он догадался, что курносая девчонка – служанка наложницы Нэнхун. Император ненавидел Нэнхун и понимал, что ненависть эта неправедна – Нэнхун не хотела ему ничего плохого. Скорее всего, император ненавидел несчастную наложницу потому, что невольно сам оскорбил ее, а всем известно, что человек более всего ненавидит тех, кому причиняет обиду или боль, пусть даже невольно. Но тут в голову Жоа-дину пришла мысль, что он никогда и в глаза не видел наложницы Нэнхун, лишь со слов своей опальной возлюбленной Шэси зная, что Нэнхун уродлива, льстива, коварна и зла.

– Не зря же снизошел до меня Небесный Чиновник, – рассудил император. – Я должен узнать, какова она, эта Нэнхун. Или хотя бы милостиво поблагодарить за те подарки...

И едва курносая служанка заторопилась по тропке в гущу персиковых деревьев, император тихо снял свои золотые туфли и босиком пошел за ней.

Служанка подошла к скромному на вид жилищу, отодвинула бамбуковую дверь и скользнула внутрь. Видимо, она зажгла свечу, потому что император увидел, как изнутри осветилось нежно-золотым светом единственное окно. Затянутое бумагой окно.

И на бумаге чернели иероглифы.

Император коснулся двери – она легко отъехала в сторону – и молча вошел внутрь жилища.

Здесь все было скромно, но опрятно и уютно. В простом каменном очаге дышали жаром багровые угли, на полу постелены чистые циновки, стены оклеены желтой бумагой, на которой весьма талантливая рука вывела древние иероглифы: «любовь», «счастье», «добродетель», «милосердие». Эти иероглифы, как известно, относятся к Высокому Стилю Письма, весьма трудны в написании, и справиться с ними может лишь настоящий мастер, полностью освоивший премудрости искусства каллиграфии.

Деревянная ширма, обтянутая неярким шелком, загораживала вход во внутренние покои. Жоа-дин на миг замер в растерянности. Новое, необычайное чувство возникло в душе императора – ему показалось, что он стоит перед входом в жилище святого или небожителя.

– Куда ты бегала на ночь глядя, Юй? – услышал император слабый, но приятный женский голос.

– Я ходила к озеру, что у Лотосовой беседки, госпожа, набрала воды для чая. А вы совсем не следите за временем и не бережете своих глаз. Если б я не зажгла свечу, вы, верно, так бы и работали в темноте.

– Я к этому привыкла, Юй, а свечи надо беречь, эта у нас последняя. Впереди еще много темных вечеров, от которых не спасут никакие свечи.

– Госпожа, ну куда это годится?! Вот, вы опять плачете! Успокойтесь, молю вас! Сердце разрывается, когда я гляжу на ваши страдания.

– У меня нет никаких страданий, Юй. А если есть, значит, я их заслужила. Женщине положено три вещи: любить, страдать, плакать...

– Кто это сказал, госпожа?

– Я.

– Ах, госпожа, вам бы в сонм мудрецов, а не наложниц! Воистину, после смерти вы воплотитесь в священный цветок лотоса или прямиком в самого божественного дракона!

– Что такое ты болтаешь, милая Юй! Вот глупышка.

– Простите, госпожа, я и впрямь заболталась. Пойду подвешу чайник над очагом и заварю вам душистого чаю.

– Спасибо тебе, милая Юй.

– За что же, госпожа? Это я тысячу раз должна благодарить вас за то, что вы позволяете мне прислуживать вашей милости. Вы не такая, как все остальные. Вы родились на небе, это я точно знаю!

–Болтушка ты этакая!

Император услышал, как обе девушки тихо рассмеялись.

– Ну вот, – удовлетворенно сказала Юй. – Я хоть немножко вас развеселила. Пойду к очагу.

С этими словами она вышла из-за ширмы, неся перед собой чайник, и тут увидела мужчину в золотых с пурпуром одеждах и с босыми, стертыми в кровь ногами.

– Ой, – придушенно пискнула Юй, а глаза у нее из узеньких сделались круглыми, как два абрикоса.

– Не вздумай уронить чайник, – предупредил девчонку император Жоа-дин. – Потому что я тоже хочу чаю из озерной воды.

– Госпожа! – тоненько, как мышка, пискнула Юй и засобиралась пасть ниц вместе с чайником, но император движением руки остановил ее:

– Я тебе что сказал? Иди повесь чайник над огнем. Мы с твоей госпожой будем пить чай.

– Ой, – повторила Юй дрожащим голоском, но повиновалась. Словно заводная кукла, она подошла к очагу и повесила на крюк чайник. А потом все-таки брякнулась на колени перед императором.

– Дуреха курносая, – пробормотал государь.

– Что стряслось, Юй? Ты звала меня? – Из-за ширмы а полутемную, освещенную только огнем очага комнату вышла женщина. Император Жоа-дин так и впился в нее глазами, а потом глухо застонал, потому что сердце его словно облили жидким огнем.

Ибо вошедшая женщина была прекрасна, как может быть прекрасен утренний туман над цветущим сливовым садом, как прекрасен голос одинокой свирели на заросших чайными деревьями склонах горы Цинь, как прекрасен свежевыпавший снег, освещенный полной луной... Императору показалось, будто в один миг ему заменили глаза: то, что раньше было недоступно и противно взору, стало драгоценно и желанно. Та, которая стояла перед ним, была словно окружена сиянием – это сияние излучала она сама, и не нужно было с нею других источников света. Лицо ее напоминало серебряную поверхность пруда, в который глядится полная луна. Глаза изумляли чистотой и спокойствием взора; над ними, словно два молодых месяца, изогнулись изящные брови. Губы обещали благоухание нежности, на щеках алел прелестный румянец, которого не скрыть никакой пудрой. Стан, стройный, будто выточенный из нефрита, закутан в простой, но приятный взору халат. На халате вышиты пионы, переплетенные с цветами тотоса, – узор, достойный небожителей. Из-под длинных рукавов видны пальцы, нежные и хрупкие, как ростки весенних цветов. Глядеть на такую красавицу – потерять рассудок, полюбить ее – обрести мудрость тысячелетий, стать человеком, во плоти вошедшим в рай.

– Здравствуй, Нэнхун, – сказал император, не понимая, как ему еще может повиноваться голос.

– Владыка, – прошептала Нэнхун и хотела земно поклониться, но император остановил ее, не в силах оторвать взгляда от прекрасного лица.

– Они все лгали о тебе, – сказал император, не понимая, о чем говорит. Сердце его плакало и смеялось, сгорало в прах и возрождалось из пепла, как священный феникс. – Они клеветали на тебя. Я их всех казню.

– Государь, молю вас не делать этого! – воскликнула Нэнхун. – Я только ваша раба...

– Ты – моя госпожа, – сказал император Жоадин. – По одному твоему слову помилую, по другому – предам смерти.

– Я недостойна такого! – Тут Нэнхун пала на колени и увидела, что император бос, а ноги его стерты в кровь. – О владыка! Вы сбили в кровь ноги!