Мастер Страшного суда - Перуц Лео - Страница 27

Я молча выслушал его. Ничего не ответил.

— Мы оба, барон, — продолжал Феликс, — знаем, как произошло дело в действительности. Сольгруб — это фантаст, он крайне склонён становиться в смешные положения. Самоубийство какой-то совершенно мне не известной дамы находится, по его мнению, в связи с самоубийством моего зятя. Он упомянул о каком-то эксперименте, который сулит ему важное открытие, и о влиянии некоего таинственного незнакомца — видит Бог, мне было нелегко выслушать его до конца. Если я правильно понял его, он строит свою систему ошибочных силлогизмов на том факте, что Ойген Бишоф выстрелил дважды: один раз в себя, другой — в неизвестную цель. Когда Сольгруб придет, в чем я не сомневаюсь, чтобы признаться нам в своём заблуждении, я разъясню ему тайну первого выстрела: Ойген Бишоф ни разу ещё не пускал в ход своего револьвера. Вот почему он сделал пробный выстрел, прежде чем направил оружие на себя самого. Таково простое объяснение. Странно, что Сольгруба нет ещё здесь.

— Вам угодно ждать его? — спросил я резко, ибо хотел положить конец этой беседе.

— Если я не мешаю нам…

— Позвольте мне в таком случае продолжать свою работу.

И, не ожидая ответа, я взял из стола пачку писем и начал их просматривать.

— Зелёный молитвенный коврик из Боснии! — сказал Феликс, глаза его блуждали в полумраке, окутавшем комнату. — Сколько времени прошло с того дня, когда я сидел здесь перед вами в последний раз? Я был вольноопределяющимся вашего полка и пришёл с вами посоветоваться по одному тяготившему меня делу. Eheu, fugaces, Postume, Postume… Вы говорили тогда со мною как друг — все в огонь, барон?

— Все в огонь. Мелочи прошлого… Инженер, очевидно, не придёт сегодня. Теперь уже девять часов.

— Он придёт наверное.

— В таком случае разрешите предложить вам покамест… Рюмку шерри? Чашку чаю?

— Нет, благодарю вас. Мне бы только воды… Вы позволите взять стакан, что у вас на письменном столе…

— Я бы вам не советовал пить из этого стакана, — сказал я и позвонил слуге. — Это снотворное, которое я приготовил себе на ночь.

— На ночь, — тихо повторил Феликс и устремил на меня долгий, испытующий взгляд.

Прошло несколько минут. Пришёл Винцент, выслушал моё распоряжение и бесшумно исчез. Я рылся в старых бумагах.

— Я поступил нехорошо, не пригласив вас сегодня утром подняться наверх, — заговорил вдруг Феликс. — Когда я через полчаса подошёл к окну, вас уже не было, быть может, вами руководило вполне естественное желание…

Я остановил его — не словом, не жестом, только изумленным выражением глаз.

— Я видел, как вы ходили под дождём взад и вперёд около виллы, — неужели я ошибся? — продолжал он, немного смутясь.

— В какое время это было? — спросил я.

— В десять часов утра.

— Это невозможно, — сказал я спокойно, — В десять часов я был в канцелярии моего адвоката. Наша беседа продолжалась от девяти до одиннадцати утра.

— В таком случае я введён в заблуждение весьма, впрочем, необычайным сходством.

Вероятно, — сказал я и почувствовал, как во мне поднимается гнев. Он все ещё был уверен, что я стоял под окнами виллы, чтобы перехватить взгляд Дины, я читал это в его глазах. Я больше не мог владеть собою, на меня нашло дикое желание оскорбить его, поразить его чувство гордости, сделать ему больно. Я достал портрет, нашёл его сразу, — портрет, которого не показывал ещё ни одному человеку на свете, держал его в руке несколько секунд, держал его так, что Феликс должен был его узнать, я видел, как он побледнел, как задрожала его рука, державшая стакан с водою, — и затем я небрежным жестом бросил портрет Дины в огонь.

Судорога пробежала у меня по телу, я почувствовал укол в области сердца, невольно вспомнилась мне одна ночь, зимняя ночь, и в следующий миг мне захотелось голыми руками выхватить портрет из огня, но я превозмог себя, дал обратиться в пепел портрету и не тронулся с места. В глазах у меня стало темно, я видел пламя в камине, руку в белой повязке и больше ничего.

— Вот мне и дан ответ, ради которого я пришёл сюда, — услышал я голос Феликса. — Говоря по правде, ваши планы не были мне ясны, и ночь у меня ушла на составление письменного отчёта о деле, касающемся вас и меня, на всякий случай. Теперь, конечно… Я вас понял, барон. Вы приняли определённое решение, и оно бесповоротно. Иначе вы не расстались бы с этим портретом.

Он вынул из бокового кармана большой белый конверт и держал его так, что я мог прочесть надпись.

— Вот письмо, — сказал он. — Оно стало излишним. Разрешите воспользоваться случаем, представляющимся мне.

И он бросил в камин письмо, адресованное командиру моего полка.

И теперь, в этот миг, я понял, что час настал и судьба моя решена. И лишь только эта уверенность овладела мною, образ клонившегося к закату дня показался мне вдруг странно изменившимся: мне почудилось, будто уже с самого утра только эта мысль и руководила мною, что я должен умереть, потому что злоупотребил своим словом. И все, что я делал в течение дня, раскрыло мне теперь свой тайный смысл: словно не из прихоти только, а из желания умереть уничтожил я свои бумаги — ничего не должно было остаться в этом мире на долю пошлого любопытства. Долгожданное письмо из Норвегии, письмо Иоланты, я оставил нераспечатанным; что бы в нем ни содержалось, читать его уже не имело смысла. И там стоял стакан и ждал меня, и сулил сон — сон без пробуждения.

— Позвонили, — сказал Феликс, — это Сольгруб. Теперь пусть рассказывает нам свои сказки. В наших решениях это не изменит ничего.

Я услышал шаги… Сольгруб… Инженер… Я боялся мгновения, когда он появится в комнате; то, что он мог сообщить, должно было теперь прозвучать нелепо, дико, смешно — я видел насмешливую улыбку на губах Феликса.

— Сольгруб! Входи, Сольгруб! — крикнул он. — С какими ты вестями? Рассказывай!

Это был не инженер. Доктор Горский стоял в дверях.

— Это вы, доктор? Вы ищете Сольгруба? — спросил Феликс.

— Нет. Я вас ищу, — медленно сказал доктор Горский. — Я был у вас, меня направили сюда.

— Кто вас направил сюда?

— Дина. Я это скрыл от неё, я ей ничего не сказал. Сольгруб…

— Что Сольгруб?

Доктор Горский сделал шаг вперёд, остановился и вперил в меня глаза.

— Сольгруб… в семь часов, я ещё принимал больных, вдруг зазвонил телефон. «Кто у телефона?» — «Доктор! Ради Бога, доктор!» — «Кто говорит?» — кричу я, ещё не узнав голоса. «Доктор, скорее, ради Бога, скажите Феликсу…» — «Сольгруб, — кричу я, — это вы? Что случилось?» — «Назад! — вопит он голосом уже нечеловеческим. — Назад!» И потом уже я ничего не слышал, только грохот, как от падения стула. Я ещё раз позвал его, никакого ответа. Я сбегаю вниз, сажусь в фиакр… Взлетаю по лестнице, звоню — никто не отворяет. Лечу опять вниз как сумасшедший, достаю слесаря… Взламываем дверь… Сольгруб лежит, растянувшись на полу, бездыханный, с телефонной трубкой в руке.

— Самоубийство? — спросил Феликс, остолбенев.

— Нет. Разрыв сердца… * * *

— Это был эксперимент, —сказал доктор Горский. — Нет сомнения, что он пал жертвою своего эксперимента.

— Что же хотел он мне передать — в последний миг?

— Убийцу хотел он вам назвать, своего убийцу, убийцу Ойгена Бишофа.

— Своего убийцу? Ведь вы сказали — разрыв сердца.

— Убийца пользуется разнообразными средствами, в том числе и этим. Я знаю, где его нужно искать. Мы должны его обезвредить. Сольгруб погиб, теперь очередь за нами. Слышите, Феликс? А вы, барон…

— Я прошу на меня не рассчитывать, — сказал я. — На завтра я уже распорядился своим временем.

Феликс повернулся ко мне. Наши взгляды встретились.

— Нет, — сказал он. — Теперь нет.

Он схватил стакан, стоявший на письменном столе.

— Вы позволите? — спросил он и вылил его содержимое на пол.