Мастер Страшного суда - Перуц Лео - Страница 17

— Думаю, что я ещё вспомню её фамилию, — продолжал я, помолчав, — мне нужно для этого известное время. Мне придётся перебрать в памяти не слишком много имён, я за последнее время не очень часто бывал в театрах.

Инженер сидел против меня безучастно, подпирая голову рукою. Он все ещё не говорил ни слова, и его молчание невыразимо тяготило меня.

— Если бы мы могли встретиться после обеда, — предложил я, — скажем, в пять часов — такой срок должны вы мне дать, — то я уверен, что до тех пор…

Он прервал мои слова движением руки.

— Нет, не трудитесь, — сказал он. И затем, протянув руку к бутылке с коньяком, принялся пить рюмку за рюмкой как помешанный.

— В пять часов дня, говорите вы? — продолжал он после седьмой рюмки. — В пять часов дня я буду знать, с кем вы вчера говорили, в этом не приходится сомневаться, судя по тому, как обстоят дела.

— В самом деле? — воскликнул я с изумлением и недоверием. — Разве у вас есть какая-нибудь отправная точка? Откровенно говоря, я не могу себе представить, каким образом…

— Можете на меня положиться. Я знаю, что говорю, — пробормотал инженер и опрокинул восьмую рюмку, девятую и десятую; он, казалось, привык пить коньяк стаканами.

— Было бы, конечно, чрезвычайно важно узнать, кто эта дама, — сказал я. — Я думаю, нам придётся расспросить кое о чем, прежде всего…

Он покачал головою.

— Я не думаю, что мы получим от неё какие-либо разъяснения, — сказал он и затем опять ушёл в тупое молчание.

Прошло несколько минут. Мы молча сидели друг перед другом. В моей спальне Винцент, по своей привычке, вполголоса разговаривал сам с собою, по временам приостанавливался и насвистывал припев какой-то солдатской песни. Сквозь открытое окно глухо доносился уличный шум, от грохота катившегося мимо грузовика тихо дребезжали рюмки с коньяком и серебряный молочник… Я увидел на столе листок со вчерашними моими заметками и спрятал его.

Вдруг инженер встал. Несколько раз прошёлся по комнате энергичными шагами. Перед моими чемоданами он остановился.

— Итак, это дело кончено, — сказал он совершенно другим тоном. — Простите, что нарушил ваш сон. Это было совершенно излишне… Вы собираетесь уехать, как я вижу…

— Да, в Богемию. У меня есть маленькое поместье близ Хрудима… Не угодно ли ещё рюмку коньяку?.. Мой поезд идёт в семь часов вечера.

— Разрешите узнать, чем вызван ваш экстренный отъезд?

— Я еду охотиться на красного зверя.

— Вы думаете, дикие козы ваших лесов поведут себя очень несдержанно, если вы заставите себя ждать несколько дней?.. Шутки в сторону, барон, — не отложите ли вы свою поездку?

— Я, право, не понимаю, что должно меня от неё удержать.

— Не выходите сразу из себя, — сказал инженер и, подняв голову, посмотрел мне в лицо. — Позвольте мне разок поговорить с вами совершенно откровенно… Я был сегодня ночью в скаковом клубе… Я о вас беседовал с некоторыми вашими добрыми друзьями, вы были предметом довольно оживлённых дебатов. Нет, вы не тот, каким показались мне вначале, не артист в душе, не эстет. Ваше имя упоминалось не иначе как в оригинальном тоне почтительной ненависти. Говорят, что при некоторых обстоятельствах вам доводилось обнаруживать известную, ну, скажем, широту взглядов в выборе средств. Кто-то назвал вас вчера великолепной бестией… Сидите, пожалуйста, спокойно! За что купил, за то и продаю, и никакого не имею намерения вас обидеть… Вы собираетесь уехать в своё имение стрелять диких коз. Ладно. Я понимаю. Но к чему это? В смерти Ойгена Бишофа вы не виновны, не можете быть виновны. Черт побери, если только половина того, что мне о вас рассказывали, правда, то я не понимаю, почему вы как раз в этом случае не бережёте своей шкуры, почему вы покорно исполняете приказ моего друга Феликса…

— А я, господин инженер, не понимаю, какое это все… какое имеет отношение Феликс к моей маленькой экскурсии.

— Вы желаете в прятки со мной играть? — спросил инженер и посмотрел на меня серьёзно и внимательно. — К чему? Не предавайтесь, пожалуйста, никаким иллюзиям: никто из ваших знакомых не преминет констатировать, что вы мастер стильных инсценировок, если даже в газетных сообщениях о несчастье, случившемся с вами на охоте, не будет особо подчёркнуто это ваше дарование.

Я несколько секунд соображал, прежде чем понял его мысль. Я встал, так как не имел охоты продолжать этот разговор. Инженер встал тоже. По блеску в его глазах, по пылавшим щекам, по размашистым движениям рук я видел, что алкоголь начинает на него действовать.

— Вмешиваться в чужие дела всегда невыгодно, — продолжал он возбуждённым тоном. — Тем не менее я предлагаю вам отложить свой отъезд на два дня. Я не отрицаю, что вы находитесь в зависимом положении. Но что скажете вы, если я обещаю вам не позже чем в сорок восемь часов сообщить вам и Феликсу, кто был убийца Ойгена Бишофа!

Его слова не произвели на меня впечатления, я не отнёсся к ним серьёзно, я был уверен, что он расхвастался только под влиянием алкоголя. Его самоуверенный тон привёл меня в раздражение, и я готовился дать ему резкий отпор. Но вдруг мне пришло на ум, что он, пожалуй, мог узнать какие-нибудь новые обстоятельства, какую-нибудь частность, ускользнувшую от моего внимания. Не знаю почему, но внезапно я проникся уверенностью, что он знает больше меня об этом деле. Мне показалось весьма вероятным, что он нашёл в павильоне какие-то следы и сделал из них вывод относительно личности того незнакомого посетителя, которого он называл убийцей.

— Отпечатки пальцев? — спросил я.

Он взглянул на меня с видом полного недоумения и не ответил.

— Не нашлись ли в павильоне отпечатки пальцев убийцы?

Он покачал головой.

— Нет, никаких там не нашлось отпечатков, — сказал он. — Знайте, что убийца вообще никогда не посещал виллы. Ойген Бишоф оставался все время один в павильоне.

— Но вчера вы говорили…

— Я ошибался. Никого у него не было. Дважды выстрелив из револьвера, он исполнял приказ, находился под давлением чужой воли — так рисуется мне сегодня это событие. Убийца не был у него ни в роковое мгновение, ни раньше, так как мне известно, что он многие годы не выходит из дому…

— Кто? — воскликнул я в изумлении.

— Убийца.

— Вы его знаете?

— Нет, не знаю. Но у меня есть основание предполагать, что он итальянец и почти не понимает по-немецки и что он, как я уже сказал, не выходил из своей квартиры много лет.

— Как вы это узнали?

— Урод, — продолжал инженер, не обращая внимания на мой вопрос, — своего рода чудовище, человек необычайной тучности, вероятно патологической, и вследствие этого осуждённый на полную неподвижность. Так выглядит убийца. И эта гнусная тварь оказывает совершенно необычайное притягательное воздействие по преимуществу на артистов, вот что замечательно. Один был художником, другой — актёром — обратили вы на это внимание?

— Но как вы узнали, что убийца уродлив?

— Чудовищно безобразен. Человеческий выродок, — повторил инженер. — Как я это узнал? Вы меня, вероятно, теперь считаете невесть каким проницательным человеком. В действительности мне просто повезло немного в моих розысках.

Он приумолк и стал внимательно разглядывать резьбу кресла перед моим письменным столом.

— Стулья в стиле Бидермайера особенно ломки, не правда ли? — спросил он. — Тут у вас мебель Бидермайера. Чиппендейл? Вот именно. Доктор Левенфельд присутствовал при телефонном разговоре, который Ойген Бишоф вёл из конторы придворных театров с какою-то дамой, быть может с тою, которая вчера вызывала его… Знаете вы доктора Левенфельда?

— Секретаря конторы?

— Драматурга, секретаря или режиссёра — не знаю, какова его роль в театре. Я встретил его сегодня утром, и он рассказал мне… Постойте-ка.

Инженер достал из жилетного кармана трамвайный билет, на оборотной стороне которого нацарапал заметки.

— Доктор Левенфельд точно помнит содержание разговора, — продолжал он. — Послушайте, что сказал Ойген Бишоф в телефон. «Привезти его? Невозможно, уважаемая! Ваша мебель Бидермайера, право же, не рассчитана на его вес. И к тому же в доме нет лифта, как мне втащить его по лестнице?» Это все. Дальше шли обычные фразы, которыми кончают телефонный разговор.