В погоне за рассветом - Дженнингс Гэри - Страница 22

Глава 10

— Мордехай, — представился он. — Мордехай Картафило. — После чего спросил о том, о чем все узники спрашивают друг друга при первой встрече: — Ты здесь за что?

— За убийство, — сказал я, шмыгнув носом. — Думаю, что меня также обвинят в государственной измене, lesa-maesta[60] и еще кое в чем.

— Убийства будет достаточно, — произнес он с легким ехидством. — Не волнуйся, парень. Тебе простят остальные незначительные проступки. Не могут же тебя наказать за них, раз ты будешь уже наказан за убийство. Это то, что называется риском дважды понести наказание за одно и то же преступление, здесь подобное запрещено законом.

Я злобно посмотрел на него:

— А ты шутник, старик.

Он пожал плечами.

— Каждый освещает тьму, как может.

Какое-то время мы молча предавались печали. Затем я произнес:

— Ты здесь за ростовщичество, так?

— Нет. Я здесь потому, что некая дама обвинила меня в ростовщичестве.

— Какое совпадение. Я здесь тоже, хотя и косвенно, из-за дамы.

— Ну, я сказал «дама» только для того, чтобы указать ее пол. В действительности она, — он плюнул на пол, — a shequesa karove.

— Я не понимаю твоих чужеземных слов.

— Язычница и putana cagna[61], — перевел он, опять сплюнув. — Она просила у меня взаймы денег и оставила в качестве залога на сохранение некие любовные письма. Когда она не смогла заплатить, а я отказался вернуть письма, она постаралась, чтобы я не отдал их кому-нибудь другому.

Я сочувственно покачал головой.

— Твой случай печальный, а вот мой — скорее нелепый. Моя дама попросила сослужить ей службу, предложив себя в качестве награды. Дело было сделано, но не мной. Тем не менее я здесь, и награда мне досталась совсем иная, но моя дама, возможно, еще даже и не знает об этом. Разве не смешно?

— Забавно. Иларию бы твоя история развеселила.

— Иларию? Ты знаешь эту даму?

— Что? — Он изумленно уставился на меня. — Твою karove тоже зовут Иларией?

Теперь уже я вытаращился на него.

— Как смеешь ты называть мою даму putana cagna?

Закончив наконец испепелять друг друга взглядами, мы уселись на нары и принялись сравнивать оба случая, после чего, увы, стало ясно, что и я, и Мордехай были знакомы с одной и той же донной Иларией. Я рассказал Картафило обо всем, заключив:

— Но ты упоминал о любовных письмах. Я никогда не посылал ей ни одного.

Он ответил:

— Мне жаль говорить тебе об этом, но они были подписаны совсем другим именем.

— Тогда получается, что у нее уже был любовник?

— Похоже на то.

— Она совратила меня, чтобы я сыграл для нее роль bravo. Я оказался самым настоящим простофилей. Исключительным глупцом.

— Похоже на то.

— А ту единственную записку, которую я все же написал, ту, которая теперь у Signori, она, должно быть, сунула в пасть льва. Но почему она так поступила со мной?

— Ей больше не нужен был bravo. Муж мертв, любовник в ее распоряжении, ты превратился для нее в обузу, которую надо устранить.

— Но я не убивал ее мужа!

— А кто же убил? Возможно, любовник. Так неужели ты ждешь, что она донесет на любовника, когда может вместо этого предложить тебя и тем самым спасти его?

У меня не было ответа на этот вопрос. Спустя мгновение сосед спросил меня:

— Ты когда-нибудь слышал о lamia?

— Lamia? Это значит ведьма, женщина-чудовище.

— Не совсем. Lamia может превратиться в юную и очень красивую ведьму. Она делает это для того, чтобы влюбить в себя молодых людей. Когда один из них попадает в ловушку, она занимается с ним любовью так сладострастно и усердно, что в конце концов тот изнемогает. Когда же юноша становится совсем беспомощным, lamia съедает его живьем. Это всего лишь миф, конечно, но удивительно живучий и широко распространенный. Я слышал его в каждой стране, где мне довелось побывать во время моего путешествия по Средиземноморью. А я много путешествовал. Просто удивительно, как много разных народов верят в то, что красота кровожадна.

Я принял это во внимание и сказал:

— Представь, она действительно улыбалась, когда наблюдала, как тебя пороли, старик.

— Меня это не удивляет. Возможно, она достигнет высот любовного экстаза, когда будет наблюдать, как тебя отправят к Мяснику.

— К кому?

— Так мы, старые обитатели тюрьмы, называем палача — Мясник.

— Но меня не могут казнить! Я невиновен! Я знатный человек! Меня не должны были запирать вместе с иудеем! — закричал я, обезумев.

— О, простите меня, ваша светлость. Из-за того, что здесь плохое освещение, я не разглядел вас. Я принял вас за простого заключенного в pozzo Вулкано.

— Я не простой!

— Простите меня еще раз, — сказал еврей. Он засунул руку между нашими нарами, снял что-то с моей туники и поднес ко мне. — Всего лишь блоха. Обычная блоха. — Он раздавил ее ногтем. — Оказывается, она точно такая же, как и мои.

— С твоим зрением все в порядке, — проворчал я.

— Если ты действительно знатный человек, юный Марко, то должен сделать то же самое, что и остальные знатные заключенные. Потребовать камеру получше, одиночку с окошком на улицу или на воду. Ты сможешь спустить вниз веревку и посылать записки или поднимать наверх лакомства. Считается, что это не разрешено, но в случае со знатью правила не работают.

— В твоих устах это звучит так, словно я проведу здесь долгое время.

— Нет, — вздохнул он. — Возможно, не очень долгое.

Смысл этой фразы заставил мои волосы зашевелиться.

— Я повторяю тебе, старый дурак, я невиновен!

Это заставило его ответить мне громким негодующим голосом:

— Почему ты говоришь это мне, несчастный mamzar?[62] Расскажи это Signori della Notte! Я тоже невиновен, но сижу здесь и здесь же сгнию!

— Погоди! У меня есть идея, — произнес я. — Мы оба здесь из-за того, что так пожелала Илария, из-за ее лжи. Если мы оба расскажем обо всем Signori, то, следовательно, они усомнятся в ее правдивости.

Мордехай в сомнении покачал головой.

— Кому они поверят? Эта женщина — почти что вдова дожа. А кто мы? Тебя обвиняют в убийстве, а меня — в ростовщичестве.

— Возможно, ты прав, — согласился я, совсем упав духом. — К несчастью, ты еще и иудей.

Он взглянул на меня вовсе даже не тусклыми глазами и произнес:

— Люди всегда так говорят. Интересно, почему?

— Ну… только потому, что им кажется вполне естественным, что иудеи в первую очередь оказываются под подозрением.

— Я часто замечал это и все ломал голову, почему христиане так считают?

— Ну… вы же убили нашего Господа Иисуса Христа…

Он фыркнул и сказал:

— Ну а я, разумеется, главный убийца!

Словно испытывая ко мне отвращение, Мордехай повернулся ко мне спиной, растянулся на своей полке и укрылся своим огромным одеянием. Он пробормотал в стену:

— Вот и говори после этого с людьми по-хорошему… да уж…

После чего, по-видимому, уснул.

Время тянулось медленно, отверстие в двери уже потемнело, когда ее с шумом отперли и двое тюремщиков пролезли внутрь, таща за собой большой чан. Старый Картафило перестал храпеть и сел в нетерпении. Тюремщики дали каждому из нас по деревянной доске, на которую они положили из чана чуть теплую клейкую массу. Затем они оставили нам тускло горевшую лампу — миску с рыбьим жиром, в котором плавал кусок тряпки и больше чадил, чем давал света. После этого тюремщики вышли и закрыли дверь. Я с сомнением уставился на еду.

— Polenta, — сказал мне Мордехай, жадно зачерпывая ее двумя пальцами. — Молодой юнош, тебе лучше съесть это. Здесь кормят только один раз в день. Больше ты ничего не получишь.

— Я не голоден, — ответил я. — Если хочешь, можешь съесть и мою.

Он чуть не выхватил у меня доску и жадно съел обе порции, причмокивая губами. Когда он покончил с едой, то сел и принялся ковыряться в зубах, словно не хотел потерять даром ни единой частички пищи. Потом старик уставился на меня из-под своих косматых бровей и наконец произнес: