Синяя борода - Воннегут-мл Курт - Страница 14

Отец, кстати, к фотоаппарату не прикасался и считал, что фотографии передают только безжизненную кожу, ногти да прическу, которую человек уже давно сменил. Видимо, он думал: какая же эти фотографии жалкая замена людям, погибшим в резне.

Да если бы Мерили и не видела моих портретов и фотографий, меня все равно легко было различить в толпе, потому что я был самый темный, намного темнее других пассажиров пульмановских вагонов. Любого пассажира, который оказался бы еще темней, по обычаям того времени в пульмановские вагоны просто бы не пустили, как, впрочем, и в отели, театры и рестораны.

Был ли я уверен, что узнаю Мерили на вокзале? Как ни странно, нет. За годы переписки она прислала мне девять фотографий, сейчас они переплетены вместе с ее письмами. Фотографии делал сам Дэн Грегори, который фотографировал профессионально, причем на первоклассном оборудовании. Но каждый раз он наряжал ее в костюм и придавал позу героини книги, которую в тот момент иллюстрировал: то императрицы Жозефины, то ветреницы из романа Скотта Фицджеральда, то первобытной женщины, то жены американского пионера, а то русалки с хвостом и всем прочим… Не верилось и до сих пор верится с трудом, что это фотографии одной и той же девушки.

Казалось, на платформе одни красавицы, ведь «Двадцатый век лимитед» был в то время самым шикарным поездом. И я переводил взгляд с одной женщины на другую, надеясь вызвать у них в голове вспышку узнавания. Но добился, боюсь, только того, что все эти женщины укрепились в своем мнении насчет темной расы, которая, дескать, и впрямь сексуально разнузданная, потому что ближе, чем белая, находится к гориллам и шимпанзе.

Сию минуту ко мне без стука вошла Полли Медисон, она же Цирцея Берман, прочла текст прямо с машинки и удалилась, даже не спросив, не возражаю ли я. Еще как возражаю!

— Я на середине фразы! — запротестовал я.

— Все — на середине фразы, — ответила она. — Я только хотела знать, не бегут ли у вас мурашки по спине, когда вы пишете о событиях и людях такого далекого прошлого?

— Не заметил, — говорю. — Многое, о чем годами и не думал, меня и правда расстраивает, но не так чтобы слишком. Мурашки? Нет.

— Подумать только, — сказала она. — Ведь вы же знаете, какие неприятности ждут их, и вас тоже. Неужели вам не хочется вскочить в машину времени, вернуться назад и предупредить, если бы было можно? — И она, возвращаясь в 1933 год, описала жутковатую сцену на вокзале в Лос-Анджелесе

— армянский мальчик держит в руках картонный чемодан и портфель, прощается с отцом— эмигрантом. В поисках счастья он едет за две с половиной тысячи миль в огромный город. На машине времени из 1987 года прибыл пожилой господин с повязкой на глазу и незаметно пробирается к мальчику. Что он ему скажет?

— Нужно подумать, — ответил я. Покачал головой. — Ничего. Отмените машину времени.

— Ничего? — переспросила она.

И я сказал:

— Пусть мальчик как можно дольше верит, что станет большим художником и хорошим отцом.

Прошло всего-то полчаса, и она опять меня тормошит.

— Мне сейчас пришла в голову мысль, которая, возможно, вам пригодится. А пришла она в голову, когда я прочла, что вы взглянули в глаза отцу — после того, как он начал делать замечательные ковбойские сапоги, — а они такие отрешенные, и вы взглянули в глаза вашего друга Терри Китчена — после того, как он начал писать разбрызгивателем свои знаменитые полотна, — а они такие отрешенные.

Я сдался. Выключил электрическую печатную машинку. Когда я научился на ней печатать? На обычной — сразу после войны, я собирался тогда стать бизнесменом и посещал курсы машинописи.

Глубже уселся в кресло и закрыл глаза. Ирония, особенно касающаяся права на невмешательство в личные дела, ее не берет. Но я все-таки попробовал.

— Я весь внимание.

— Я никогда не говорила вам, какие были самые последние слова Эйба? — спросила она.

— Никогда, — согласился я.

— Я как раз о них думала, когда вы спустились на пляж в тот первый день, — сказала она.

— Отлично.

Перед смертью ее муж, нейрохирург, уже не говорил, только левой рукой мог нацарапать несколько слов, хотя вообще писал правой. У него только левая рука работала — и то чуть-чуть.

И вот, по словам Цирцеи, последнее, что он сообщил:

— Я был радиомонтером.

— То ли его больной мозг понимал это буквально, то ли Эйб, всю жизнь оперируя на мозге, пришел к заключению, что это, по существу, только приемник сигналов откуда-то извне. Мысль доходит?

— Думаю, да.

— Если из коробочки, которую мы называем радио, слышна музыка, — тут она подошла и постучала костяшками пальцев мне по темени, словно это радио,

— это ведь не значит, что внутри коробочки сидит симфонический оркестр?

— Какое отношение это имеет к отцу и Терри?

— Когда они вдруг стали заниматься совершенно новым делом и их индивидуальность тоже начала меняться, — сказала она, — может, они вдруг начали принимать сигналы с новой станции, у которой совершенно другие идеи насчет того, что они должны думать и делать.

Теорию, что человек — просто-напросто радиоприемник, я попробовал на Поле Шлезингере, и он обыграл ее так и сяк.

— Значит, кладбище Грин-Ривер — свалка ломаных приемников, — задумчиво сказал он, — а передатчики, на которые они были настроены, все работают и работают.

— Такая вот идея, — сказал я.

Он сказал, что последние двадцать лет его голова принимает одни помехи и что-то вроде прогноза погоды на иностранном языке, какого он и в жизни не слышал. А его жена, актриса Барбира Менкен, незадолго до развода начала вести себя так, будто надела стереонаушники и слушает увертюру «1812 год». Как раз тогда она из обыкновенной хорошенькой статистки, любимицы публики, превращалась в настоящую актрису. Даже перестала быть Барбарой. Вдруг сделалась Барбирой.

Пол говорит, что впервые узнал об ее новом имени на бракоразводном процессе, когда адвокат назвал ее Барбирой, по буквам продиктовав имя стенографистке.

Позже, в коридоре суда, Шлезингер спросил ее:

— А что случилось с Барбарой?

Она ответила, что Барбара умерла!

И Шлезингер сострил:

— Тогда, черт возьми, зачем же мы столько денег на адвокатов извели?!

Я уже говорил: нечто подобное случилось и с Терри Китченом, когда, забавляясь с пульверизатором, он впервые выпалил струЈй красной автомобильной краски в кусок старого оргалита, который прислонил к стене картофельного амбара. Он тоже вдруг стал похож на человека, через наушники вслушивающегося в удивительно прекрасные сигналы какой-то радиостанции, которой я не слышал.

Ему нравилось возиться только с красной краской. Две банки красной краски и пульверизатор мы купили несколько часов назад в авторемонтной мастерской в Монтоке.

— Нет, ты только посмотри! Посмотри, как выходит! — восклицал он, пульнув еще разок.

— Как раз в это время он собирался покончить с живописью и вместе с отцом заняться юридической практикой, и тут мы купили пульверизатор, — вспоминал я.

— Барбира как раз собиралась бросить театр и завести ребенка, — сказал Шлезингер. — И тут ей дали роль Аманды в «Стеклянном зверинце» Теннесси Уильямса.

Теперь задним числом я понимаю: радикальное изменение личности с Терри Китченом произошло не тогда, когда он направил на доску первые струи краски, а в тот момент, когда он увидел продающийся со скидкой пульверизатор. Пульверизатор случайно заметил я и сказал, что он, наверно, из военных неликвидов, потому что в армии мы такие же использовали для маскировочных работ.

— Купи мне его, — сказал Терри.

— Зачем?

— Купи мне его, — настаивал он. Нужен ему, и все тут, хотя Терри даже не знал, для чего он, пока я не объяснил.

Он был из очень богатой старинной семьи, но денег никогда не имел, а мои предназначались для колыбельки малышу и кроватки старшему сыну в новый дом, который купил я в Спрингсе. Вопреки желанию домочадцев я как раз собирался перевезти семью из города в сельскую местность.