Русская Доктрина - Кобяков Андрей Борисович - Страница 68

Две основные политические идеи, вокруг которых могло бы произойти органическое строительство “партий” будущей России, – это, во-первых, идея “державности” (духовной суверенности нации, цивилизационной и личной состоятельности и чести русского гражданина) и, во-вторых, идея “социальной правды” (единства справедливости и ответственности, гармонии всех слоев и частей нации на основе их взаимного уважения и признания разумных прав друг друга). Соответственно, и сами политические силы назовем условно “державниками” и “народниками”, хотя вряд ли стоит рассчитывать прийти к двухпартийной системе сразу и навсегда. Россия – страна с большой пестротой политических сил, их собирание, становление их самосознания будут происходить постепенно и не без внутренних противоречий.

Две основные политические идеи, вокруг которых могло бы произойти органическое строительство “партий” будущей России, – идея “державности” (духовной суверенности нации, цивилизационной и личной состоятельности и чести русского гражданина) и идея “социальной правды” (единства справедливости и ответственности, гармонии частей нации на основе их взаимного уважения и признания разумных прав друг друга).

Не вполне понятно, как будет распределяться внутри соборной системы так называемое евразийское крыло (союз естественных культурных автономий и корпораций), на какое-то время оно может стать полноценным автономным направлением новой российской политики. В разные периоды государственного строительства оно может быть в большей или меньшей степени окрашено в религиозные и местно-национальные тона. Даже по судьбе евразийской идеи в 90-е годы XX века можно судить о том, что различные этнические, религиозные, корпоративные, локальные (территориальные) группы, мыслящие себя как “евразийские”, очень пестры и, следовательно, могут как образовывать множество партий, так и примыкать к различным крупным политическим силам России. Важно, чтобы “евразийская идея” стала для них другим именем идеи России как нации – такое евразийство может войти как в состав “державников”, так и в состав “народников” или подавать свой голос особо. Несомненно, внутри соборной политической системы должны будут занять достойное место полномочные представители традиционных религий, этнических и культурных общин, корпоративных и местных укладов – это целая плеяда так называемых “малых идеологий”, неотъемлемо присущих русской цивилизации, при этом не обязательно и не всегда “евразийских” по своему интеллектуальному происхождению и предметному духовно-политическому содержанию. Они могут вступать между собою в разнообразные коалиции и сочетания, с тем чтобы их соборный голос был лучше слышен и звучал как общее, выработанное в согласии мнение.

4. Державники (идеология духовной суверенности)

России нужна организованная политическая сила, которая подняла бы на щит идею чести державы, – только это способно прорвать многолетний нарыв бюрократического сговора вокруг государственной идеи. Нет большего врага “державности”, чем насевшее на государство чиновничество, которое рассматривает смысл своей службы как корпоративное “потребление благ”.

“Державники” будут представлять фундаментализм традиционной российской государственности, собирательницы земель и покровительницы народов, России как собора племен и вер. В основе имперской системы ценностей будет лежать приоритет не количественный (перевод и пересчет людей, племен и традиций в деньги, киловатт-часы и т.п.), а духовно-политический.

В современной РФ так называемая “партия власти” все больше превращается в носительницу полубессознательного, но вполне реального “бюрократического фундаментализма”; наиболее здоровые представители бюрократии осознают, что единственный для нее путь в будущее – это раскрытие своего социального содержания как внутреннего оплота государства и цивилизации и стремление к облагороженной манифестации своей миссии – “госслужбе”, “служению Отечеству” и т.п.

При этом “партии власти” последних десяти лет постоянно воспроизводили принцип “деидеологизации ради стабильности”. Начало такому идеологическому негативизму положили горбачевский плюрализм и ельцинская “департизация”, в которых нашла свое выражение старинная боярская потребность без зазрения совести “переметнуться” из стана одного самозванца в стан другого. Даже в эпоху выхода из Смутных времен бюрократия не испытывает желания обзавестись официальной идеологией, не потому, что она усвоила установки Макса Вебера на “безличность” и аполитичность, а потому, что без идеологии ей как-то спокойнее.

В институциональном плане идеология “державности” должна была бы способствовать новому возвышению идеалов гражданской чести и дисциплины (в первую очередь самодисциплины как индивидуального выражения “духовной суверенности”). Мы как нация в настоящий момент утратили однозначный смысл этого человеческого достоинства: воспринимая его не то как послушание, не то как субординацию. На самом же деле латинское слово “дисциплина” означает “познание” и “учение” (откуда и выражение “учебная дисциплина”). То есть: “мне тяжело, но я делаю, ибо понимаю, зачем это нужно”. С этим качеством дисциплины как “понимания зачем” римляне подчинили мир.

Продолжая аналогии с Древним Римом, которые представляются нам в рассматриваемой теме более чем уместными, хотелось бы обратить внимание на систему принципата Октавиана Августа в конце I в. до н. э. как одно из самых совершенных в истории воплощений идеологии “державности”. Август не стал упразднять традиционные органы римского народовластия, но, поскольку они бесконечно воспроизводили гражданскую войну, он, по существу, дополнил их параллельной государственной системой, которая находилась под его личным контролем.

Эпоху принципата впоследствии воспринимали как время счастливой стабильности и тишины после целого века революций и братоубийственного кровопролития. Поэты воспевали ее как “золотой век” империи, – однако существенно то, что этот режим фактически покончил с исчерпавшей свой ресурс республиканской формой правления. Отучать римлян от привычной для них республики Август стал постепенно, всячески подчеркивая приверженность формально-правовой “старине”. В этом ему помогал его последовательный религиозный и нравственный консерватизм, реставрация древних обычаев, апелляция к “духу народа”. Современники отразили таинственную суть власти Августа, не вполне юридически ясной, через термин “авторитет” (auctoritas).

Вот как описывал ситуацию Светоний: “Сенат давно уже разросся и превратился в безобразную и беспорядочную толпу – в нем было больше тысячи членов, и среди них люди самые недостойные, принятые после смерти Цезаря по знакомству или за взятку, которых в народе называли “замогильными” сенаторами. Он вернул сенат к прежней численности и к прежнему блеску, дважды произведя пересмотр списков… Некоторых он усовестил, так что они добровольно отреклись от звания… При себе он завел совет, выбираемый по жребию на полгода: в нем он обсуждал дела перед тем, как представить их полному сенату. О делах особой важности он опрашивал сенаторов…”

Выстраивая параллельное “государство в государстве”, Август рекрутировал из разных сословий кадры новой администрации, подчинявшейся лично принцепсу помимо сената. По существу принципат оказывался системой политико-правового дуализма, или “диархией” сената и императора. Равновесие внутри этой двойственной системы достигалось за счет нескольких особых полномочий: Август стал пожизненным главнокомандующим армии и пожизненным народным трибуном. (Фактически он сконцентрировал в своих руках источники двух идеологем, о которых у нас идет речь: “державничества”, то есть imperium, власти над силовыми институтами и “социальной правды”; надо сказать, Август очень умело ими пользовался!) При этом Август неоднократно избирался и консулом, то есть на высший пост исполнительной власти – однако он всячески подчеркивал свое нежелание получать официальные “диктаторские” полномочия или какие-либо атрибуты, хотя бы отдаленно напоминающие атрибуты монарха.