Пока я жива (Сейчас самое время) - Даунхэм Дженни - Страница 38

Кэл отвечает на эсэмэску и мгновенно получает ответ. Смеется. Приходит следующее сообщение, потом еще одно, словно на дерево садится стая птиц. — Седьмой класс победил! — радостно объявляет Кэл. — Мы устроили в парке перестрелку с десятиклассниками из водных пистолетов и победили!

Кэл учится в средних классах. Кэл с друзьями и новым мобильником. Кэл с длинными волосами, которые отрастил, чтобы походить на скейтера. — Чего уставилась?

Он показывает мне язык, спрыгивает с дерева и убегает в дом.

Сад погружается в тень. Сыро. Ветер гонит по дорожке фантик от конфеты.

Зои ежится. — Пожалуй, мне пора. — Она обнимает меня так, будто боится, что кто-то из нас упадет. — Ты вся горишь. Все в порядке?

Папа провожает ее до калитки.

Из дырки в заборе вылезает Адам. — А вот и я. — Он подтягивает шезлонг поближе ко мне и садится. — Мама скупила полмагазина. Потратила уйму денег. Но она прямо загорелась. Собирается выращивать всякие травы.

Заклятия, прогоняющие смерть. Крепко держать любимого за руку. — Что с тобой?

Я кладу голову ему на плечо. Такой чувство, будто я чего-то жду.

До меня доносятся звуки- еде слышный звон тарелок на кухне, шелест листьев, рев двигателя вдалеке.

Солнце растаяло и холодно стекает за горизонт. — Ты горячая. — Адам щупает мой лоб, проводит ладонью по щеке, трогает шею. — Посиди-ка.

Он бежит по дорожке к дому.

Планета вращается, ветер продувает кроны деревьев.

Мне не страшно.

Дышать, просто дышать. Вдох-выдох.

Земля почему-то несется навстречу, но лучше не вставать. Лежа на земле, я мысленно повторяю свое имя. Тесса Скотт. Хорошее имя в три слога. Каждые семь лет наш организм меняется, каждая его клетка обновляется. Каждые семь лет мы исчезаем. — Боже! Она вся горит!

Надо мной мерцает папино лицо. — Звони в «скорую»! — доносится откуда-то издалека его голос.

Я пытаюсь улыбнуться. Поблагодарить его за то, что он здесь, но почему-то никак не получается соединить слова в предложение. — Тесс, не закрывай глаза. Ты меня слышишь? Не уходи!

Я киваю, и небо с тошнотворной скоростью вертится над головой, будто я лечу с крыши.

Тридцать два

Смерть приковала меня к больничной койке, впилась когтями в грудь, караулит. Я не думала, что будет так больно. Что смерть перечеркнет все хорошее, что было в моей жизни.

Все происходит прямо сейчас не понарошку и сколько бы они не обещали меня помнить это ничего не меняет ведь я даже не узнаю забыли меня или нет.

В углу комнаты появляется черная дыра, и ее заволакивает туман, словно ткань, ниспадающая с ветвей дерева.

Откуда-то издалека до меня доносится собственный стон. Я не хочу это слышать. На меня давит бремя взглядов. Медсестра переглядывается с доктором, доктор- с папой. Их приглушенные голоса. Из папиного горла хлещет ужас.

Не сейчас. Не сейчас.

Я стараюсь думать о цветке. Белом цветке в кружащемся голубом небе. Насколько малы люди, насколько уязвимы по сравнению со скалами, звездами.

Заходит Кэл. Я его помню. Мне хочется его успокоить. Чтобы он заговорил нормальным голосом и рассмешил меня. Но Кэл стоит возле папы, маленький и тихий, и шепчет: — Что с ней? — У нее инфекция. — Она умрет? — Ей дали антибиотики. — Значит, поправится?

Молчание.

Это неправильно. Все должно быть иначе. Не вдруг, как под колесами машины. Не этот странный жар, как будто у меня внутри сплошной синяк. Лейкоз прогрессирует постепенно. Я должна слабеть, пока мне наконец не станет все равно.

Но мне не все равно. Когда же оно наступит, это безразличие?

Я стараюсь думать о простых вещах-вареной картошке, молоке. Но в голову лезет всякая жуть-пустые деревья, тарелки с пылью. Заострившийся, побелевший подбородок.

Мне хочется признаться папе, что я ужасно боюсь, но говорить — все равно что пытаться выбраться из цистерны с маслом. Слова появляются невесть откуда, темные и скользкие. — Держи меня. — Я с тобой. — Я падаю. — Я здесь. Я тебя держу.

Но в его глазах испуг, лицо вялое, как у столетнего старика.

Тридцать три

Я просыпаюсь в цветах. Вазы тюльпанов, гвоздики, как на свадьбе; на тумбочке возле кровати пенится гипсофила.

Я просыпаюсь и вижу папу, которые по-прежнему держит меня за руку.

Все предметы в комнате удивительны- кувшин, вон тот стул. Небо за окном ярко-голубое. — Тебе не мучает жажда? — спрашивает папа. — Хочешь пить?

Я хочу мангового сока. И побольше. Он подсовывает подушку мне под голову и держит стакан, пока я пью. Не отрываясь, смотрит мне в глаза. Я глотаю сок. Папа дает мне перевести дух и снова наклоняет стакан. Когда я напиваюсь, вытирает мне рот салфеткой. — Как с ребенком, — замечаю я.

Папа молча кивает. На его глазах проступают слезы.

Я засыпаю. И снова просыпаюсь. На этот раз мне хочется есть. — Дашь мне мороженого?

Папа с улыбкой откладывает книгу: — Сейчас.

Вскоре он возвращается с клубничным мороженым. Он оборачивает палочку салфеткой, чтобы не капало, и я сама держу его и ем. Объедение. Я поправляюсь на глазах. Не думала, что мое тело на это способно. Мне ясно, что с клубничным эскимо в руке я не умру. — Пожалуй, я могу съесть еще одно.

Папа заявляет, что если я хочу, то могу съесть хоть полсотни. Вероятно, он забыл, что мне нельзя сахар и молочные продукты. — У меня для тебя сюрприз. — Папа роется в кармане пиджака и выуживает оттуда магнит на холодильник. Сердечко, крашеной в красный цвет и кое-как покрытое лаком. — Его сделал Кэл. Он передает тебе привет. — А мама? — Заглядывала пару раз. Но ты была очень слаба, и посетителей почти не пускали. — Значит, Адам не приходил? — Еще нет.

Я дочиста вылизываю палочку мороженого. Дерево царапает язык… — Принести еще? — спрашивает папа. — Нет. А теперь иди.

Папа приходит в замешательство: — Куда? — Я хочу, чтобы ты встретил Кэла из школы, отвел его в парк и поиграл с ним в футбол. Купил ему чипсов. Потом вернешься и расскажешь, как вы погуляли.

Папа смущенно смеется: — Я вижу, ты проснулась не в духе! — Позвони Адаму. Пусть придет днем. — Какие еще пожелания? — Передай маме, я хочу, чтобы она сделала мне подарок- купила дорогой сок, кучу журналов и косметики. Если ей на меня наплевать, то пусть хоть накупит мне всего.

Папа бодро берет листок бумаги и записывает название тонального крема и губной помады, которые я попросила. Он спрашивает, не хочу ли я чего-нибудь еще, и я заказываю булочки с черникой, шоколадное молоко и шесть шоколадных яиц. В конце концов, Пасха не за горами.

Папа трижды целует меня в лоб и обещает скоро вернуться.

Когда он уходит, на подоконник садится птичка. Она ничем не примечательна — не гриф, не феникс, а самый обычный скворец. Заходит медсестра, поправляет простыни, наливает воду в кувшин. Я показываю ей птичку и в шутку говорю, что это дозорный смерти. Она цыкает на меня и советует не искушать судьбу.

Но птица настораживается и смотрит прямо на меня. — Еще не пора, — говорю я ей.

Приходит доктор. — Что ж, — начинает он, — в конце концов мы подобрали правильный антибиотик. — В итоге, а не в конце. — Жаркие выдались деньки. — Неужели? — Я имею в виду, для вас. Такая сильная инфекция, как правило, вызывает бред.

Пока врач выслушивает мне стетоскопом, я читаю на значке его имя. Доктор Джеймс Уилсон. Он примерно одних лет с моим отцом. Брюнет; волосы на макушке редеют. Худее папы. Выглядит устало. Врач осматривает мои руки, ноги и спину — нет ли подкожного кровотечения? Потом садится на стул у кровати и делает пометки в истории болезни.

Доктора ожидают от пациентов вежливости и благодарности. Это упрощает им работу. Но сегодня у меня нет желания соблюдать приличия. — Сколько мне осталось?

Доктор удивленно поднимает глаза. — Давайте дождемся вашего отца и тогда все обсудим. — Зачем? — Чтобы мы вместе решили, как вас дальше лечить. — Но болею я, а не папа.