Последние заморозки - Пермяк Евгений Андреевич - Страница 16

Легко сказать — погаснет слава! А что стоит за этим словом «погаснет». Не перечтёшь. Может быть, все, чем она жила. Да и будет ли Алексей любить её без славы… Впрочем, об Алексее потом. Не растекайтесь, мысли. Дайте понять, как это произошло и с чего началось, кто гасит её славу? Кто?

Случай? Неизбежность замены старой техники новой? Рационализация? Но ведь нет рационализации самой по себе, как и техники. Это же люди. Приставка не появилась просто так. Она рождена Алексеем. И может быть, рождена не случайно… Нет, так она не может думать о нем. Но почему не может… Ведь говорил же он в лесу: «А так ли уж велики, Руфа, твои достижения?» Да, он говорил это. И может быть, теперь сконструированная им приставка станет неопровержимым доказательством сказанного?

Кажется, надо остановиться и думать о чем-то другом. Но это теперь не в её силах. В ней проснулось печальное жулановское наследство. Заговорило то, что с детства прививали ей мать и практичная тётя Женя, воспитанные в свою очередь незнаемыми Руфиной дядьями и дедами, жившими для себя и сами по себе, мерившими весь свет по своему корыстному аршину. Она старается, но не может перебороть впитанный ею дух жулановской семьи, который в их дом пришёл с её матерью, перекричать эти потомственные голоса, не может победить в себе страшнейшее подозрение. А вдруг он… пусть не он, а его зависть, его желание возвысить себя над нею, надоумили избрать для дипломного проекта это усовершенствование станка его имени? Не чьего-то, а его имени. Пусть даже он поступил так подсознательно, какая разница? Ранят ли утку или какую-то другую птицу, специально целясь в неё или случайным выстрелом, — ей одинаково больно.

Руфину не узнали дома.

— Не больна ли?

— Нет, — отговорилась она, скрыв от матери своё горе. — Устала я как-то сегодня… Даже не хочется есть.

Искать защиты у матери, жаловаться ей было бесполезно. Теперь уже ничего не изменишь. Автоматическая приставка существует. Отменить защиту дипломного проекта не может никто. Даже сам Алексей.

Он, кажется, пришёл. Да, это его шаги. Что она скажет ему? Как она изольёт своё горе? Поймёт ли он её? Может ли он понять? Может ли?

Наверное, нет.

22

Так оно и случилось. Руфина искала то, чего не было в душе Алексея.

Разговор происходил на берегу пруда. Они сидели за огородами на перевёрнутой дулесовской лодке. Сидели рядышком. Как один человек. Обнявшись. Прикрывшись большой суконной шалью Анны Васильевны. Ещё не наступили тёплые вечера.

— Как ты позволяешь себе так думать, так хотеть, — упрекал Алексей прижавшуюся к нему Руфину. — Разве твоё маленькое благополучие может идти вровень с таким большим делом, которым живут миллионы людей…

Его голос был очень родным, а слова? Их, казалось Руфине, произносил не он, а кто-то другой, сидящий в нем. Какой-то буквенный, какой-то параграфный человек. Правильный, как формула. Точный, как аксиома, и непогрешимый, как алгебра. Но не как жизнь со всеми яркими и блеклыми красками, счастливыми отклонениями и заманчивыми ошибками.

Неужели её Алёша, кудрявый, голубоглазый, такой живой и, хочется сказать, такой «житейский парень», на самом деле жертва самовнушения? Ведь то, что он сейчас говорит, не может быть истинной сутью живого человека.

А он, пока размышляла Руфина, продолжал восторженно рассказывать о роли автоматики как матери производительности, о необходимости рационализаторских поисков и находок, о труде как подвиге, как творческом горении. Он говорил обо всем, что составляло суть, цель и содержание его жизни, а для Руфины было лишь одним из условий, пусть очень необходимых, но всего лишь условием её жизни, её будущего.

— Алешенька, — прервала его Руфина, — ты будто делаешь доклад или читаешь лекцию. А ведь мы одни. Ты посмотри, как отражаются звезды в пруду. Послушай, как бьётся моё сердце…

— Я слышу… Слышу и хочу, чтобы оно билось вместе с моим сердцем. Как одно.

Где-то крякнула дикая утка. Потом послышался всплеск кем-то напуганной рыбы. Потом опять стало тихо. Алексею больше не хотелось возвращаться к прерванному разговору. Сегодня впервые заползла в его голову мысль: любит ли он её?

Любит ли он её?

Подумав так, Алексей почувствовал лёгкую дрожь.

— Кажется, холодно?

— Да, — ответил он Руфине, — кажется, «похолодало».

Они поднялись. Он посмотрел на часы:

— Завтра ты в утреннюю смену? Тогда я провожу тебя и…

Руфина задержалась и тихо повторила его мысль:

— Любишь ли ты меня, Алёша?

Этот вопрос, казалось, не мог не удивить Векшегонова. А он не удивился:

— Ты спроси об этом себя. Тебе виднее… Тебе все всегда виднее куда лучше, чем мне…

Алексей открыл калитку дулесовского огорода, и они пошли молча.

Нехорошие предчувствия обуревали Руфину. Страшная автоматическая приставка теперь показалась ей малым облачком по сравнению с тучами, которые надвигались откуда-то из-за тёмного горизонта.

Они простились. Алёша впервые не поцеловал её при расставании. А впереди ночь. Молчаливая ночь раздумий. А потом утро, цех и станок «ABE». Станок, ожидающий реконструкции. Станок, с которым она скоро разлучится.

Как просто было раньше, когда её мать и отец, полюбив друг друга, стали женой и мужем. А теперь?..

Нет, нет, не надо ничего усложнять и выдумывать. Не может же, в самом деле, какая-то автоматическая «штукенция» растоптать её счастье. Она достаточно умна. Умна не только для своих лет. Ну а если у неё не хватит ума, то у тёти Жени достаточно опыта.

Напрасно она помешала Алексею высказаться. Иногда нужно терпеливо слушать даже скучные рассуждения, если они доставляют удовольствие рассказчику.

Завтра будет день, она снова увидит его, и снова будет светло.

23

Тётка Евгения выслушала Руфину и вынесла решение:

— Пренебречь. Всем пренебречь. Принять. Понять, согласиться.

Сказав так, она прошлась по скрипучим половицам дулесовской горницы, посмотрелась в большое зеркало, расправила широкие рукава своей пунцовой кофты и принялась разъяснять:

— Алексей не из тех лещей, которых можно вытянуть из пруда за один мах. Смирен, да упрям. Таких выхаживают, вываживают, а потом — р-раз, сачком, да и в сумку. И был таков…

Что-то грубое, хищническое, браконьерское слышалось в словах тёти Жени, но её совет был единственно верным. Как ни прискорбно сравнивать Алёшу с лещом, а в этом сравнении есть какая-то правда. Обидная, но правда. Не сам по себе пришёл к Руфине Алексей. Не сам. Многих усилий её и его родных стоило это сватовство. Именно сватовство. Иначе и не назовёшь. И теперь, когда осталось так немного дней до желанного исхода, нельзя шутить с огнём.

Тётя Женя так и сказала: «Порох сыпуч и тих, да горюч и лих». А он порох. Малейшая неосторожность — и будет поздно раскаиваться. А теперь ещё можно все исправить. И это было сделано.

Руфина не стала дожидаться прихода Алексея и сама пришла к нему.

— А я собирался к тебе, Руфа. Проходи. Я один дома.

— И очень хорошо.

Алёша провёл Руфину в свою комнату. Сели. Обменялись виноватыми взглядами. И кажется, не о чем говорить. Теперь следует обняться, и все будет ясно.

Нет. Этого мало.

— Алешенька, — начала Руфина, — тебе не хочется за вчерашнее проучить меня? Наказать?

— Нет.

— Напрасно. Такие, как я, нуждаются в хороших выволочках. Отругай меня, пожалуйста. Громко. Назови дурой. Зазнайкой. Воображалкой. Мухой в сметане. Мещанкой. Наглой задирой. Идио…

— Нет, нет, — оборвал её на полуслове Алексей.

Прозвучал поцелуй, другой, третий. И кажется, уже ничего не нужно говорить. Все выяснено.

Все ли?

Руфина пришла сюда не за минутной вспышкой. Ей нужно убедить Алексея и, может быть, убедить себя в том, что она поняла, как ничтожна была боязнь за своё личное, каким маленьким оказалось её тщеславное желание показывать свою работу на трех «ABE», и что вообще… Вообще очень многое произошло в эту ночь, когда она не спала.