Пять моих собак - Перфильева Анастасия Витальевна - Страница 5

– Вы волжанин, Саша?

– Да. Места у нас такой красоты… – Он замолчал.

А потом, отбросив стеснение, долго и вдохновенно рассказывал о своей родной деревне, так что мы с Андрейкой заслушались.

Буля всё сидел у Сашиных ног, преданно следя за ним своим глубоким, умным взглядом.

Ведь отдала я в конце концов Булю!..

Саша тогда задержался с отъездом: на фабрике случилась авария и ему пришлось поработать ещё с месяц. За это время у нас в семье тоже случилось несколько событий: Вася снова уехал в командировку, надолго. Андрейка заболел скарлатиной, его увезли в больницу. И Хая Львовна, следившая за Булей, когда я бывала на работе, захворала…

Рано утром, наспех, выпускала я Булю погулять, и до позднего вечера, пока прибегу после работы и больницы, он тосковал в комнате один.

Буля словно понял: настало время, когда некогда и некому о нём заботиться. Молча и терпеливо, часами ждал он меня в зимней темноте. И только изредка, устав от одиночества, начинал уныло, протяжно подвывать.

Хая Львовна, охая, с трудом сползала тогда с кровати, чтобы успокоить его, потом ложилась снова. А Каречка…

– Нету вашего права похоронные собачьи концерты соседей заставлять слушать! – раздражённо заявила она мне в один из вечеров, когда я, расстроенная и усталая, пришла домой.

Да, к сожалению, она была права.

И вот, подумав, я сама пошла к Саше.

Они сидели с Ксюшей вдвоём, пили чай. Ксюша вскочила, обмахнув, подала мне табуретку. В маленькой комнате так хорошо пахло пирогами, ванилью… И хотя в углу, прикрытые, стояли уже собранные узлы и чемоданы, всё равно было уютно.

Я сказала, что, если Саша по-прежнему хочет, пусть берёт Булю. Совсем…

Буля переехал к Саше со своей подстилкой, поводком и намордником на другой вечер.

Я сама разложила подстилку в указанном Ксюшей углу. Позвала Булю. Он подошёл, лёг послушно, но с недоумением.

– Вот теперь твои новые хозяева, Буля, – показала я на Сашу и Ксюшу. – Ты уж извини нас, пожалуйста…

Буля посмотрел на обоих внимательно, ещё внимательнее и строже на меня.

Знаю, хорошо знаю, это было всё-таки предательство! И Буля не простил мне его…

Ещё несколько дней Саша прожил в городе.

Потеплело, и Ксюша выставила зимние рамы. Буля всё сидел на подоконнике. Он больше не рвался к нам, как первые вечера, понял, что это безнадёжно. Сашу уже отпустили с фабрики, он доделывал что-то по дому, напевая. И Буля с подоконника подпевал ему. А если видел меня, когда я, стараясь не смотреть на него и всё-таки оглядываясь, пробегала через двор к воротам, не начинал скулить и волноваться. Он гордо поднимал голову и ОТВОРАЧИВАЛСЯ от меня, от своей бывшей хозяйки!

В день отъезда Ксюша с Сашей зашли, оставили адрес, настойчиво звали побывать у них на Волге этим же летом, уверяли, что мы отлично отдохнём, отлично. Я сказала, что постараемся…

Прощаться с Булей я не пошла, чтобы не тревожить его, да и очень спешила в больницу. В больнице мне передали влажную от дезинфекции, мутную, с кривыми буквами записку от сына:

А Буля уехал.

Никогда мы больше не увидели его. Никогда!

Вернулся из командировки Вася. Привезли из больницы похудевшего и выросшего Андрейку. Мы стали строить планы на лето: действительно думали махнуть на Волгу, повидать Булю, потом прокатиться на пароходе…

Но осуществить эти планы не удалось. Слишком важные, серьёзные события нахлынули, спутали всё, перевернули жизнь. Началась война…

ТОБИК

Нам с Андрейкой пришлось уехать из Москвы.

Вася с первого дня ушёл на фронт, а всем женщинам с детьми предложили временно покинуть столицу. Вместе с другими мы уехали в Горький и поселились неподалёку, в заводском посёлке. С каким трудом туда добирались и что увидели по дороге, рассказывать не буду – книжка ведь не об этом.

Как семье фронтовика, нам дали ордер на комнату в новом доме против парка, превращенного в танкодром.

Хозяйка квартиры встретила нас не очень приветливо. Низенькая, с медвежьими глазками, в мелких слинявших кудряшках, она напоминала Каречку. Звали её Александра Николаевна. У неё был муж Александр Николаевич – молчаливый, очень усталый человек, механик здешнего завода – и две дочки, Рона и Лёля. Рона оказалась чудесной девочкой. А Лёля…

Каждое утро, как только Александра Николаевна уходила в магазин, начиналось: – Ронка! – кричала из комнаты Лёля. – Я потеряла чулок.

– Сейчас найду, – отвечала Рона, разжигая в кухне керосинку.

– Нет. Сперва принеси мне оттудова кошку!

– Сейчас принесу.

Кроткая Рона, подставив табуретку, лезла на шкаф, где, мерцая глазами, восседала рыжая кошка, и та перекочёвывала в комнату. Тотчас оттуда раздавалось жалобное мяуканье – Лёля, потискав кошку, выбрасывала её за дверь. И сразу:

– Ронка, я потеряла лифчик!

– Сейчас найду.

– Нет. Сперва принеси мне из буфета коржик, вчера остался!

Иногда я не выдерживала и, заглянув в комнату девочек, строго говорила:

– Как только не стыдно мучить сестру! Уже не маленькая, семь лет. Рона греет тебе молоко.

– Нет. Мне ещё шесть. Мой день рождения будет на Новый год. Я ещё ребёнок.

– Ну, знаешь ли, это не считается. Особенно в такое время.

– Нет, считается. Даже в военное время! Последнее слово непременно оставалось за дерзкой девчонкой.

– Рона! – через минуту начинала она снова. – У меня оторвалась пуговица.

– Какая пуговица, какая пуговица! – всплёскивала худенькими руками Рона. – Я тебе вчера пришила.

– Она всё равно оборвалась.

Рона бежала в комнату; удостоверившись, что пуговица сидит на месте, бегом возвращалась в кухню. – Одевайся сию минуту! – говорила она, старательно дуя на молоко. – Твоя кофта на стуле… Пфуу!.. Твои туфли – на батарее… Пфуу!.. Одевайся сейчас же!

– Нет. Одна туфля убежала под стол. Ронка, принеси…

Затем в комнате что-нибудь грохало, Рона опять мчалась туда. И так каждое утро.

Вскоре я поступила на работу и перестала быть свидетельницей этих утренних издевательств. Вечерами же, при матери и особенно при отце, хитрая Лёля превращалась в послушную овечку, а за все её грехи доставалось той же Роне.

Андрейка быстро подружился с Роной, тем более что оба учились в одной школе во втором классе. А Лёлю невзлюбил.

Маленькая негодница преследовала их с Роной всюду: дома, во дворе, на улице, в парке, где эвакуированные и местные ребята строили дзоты или катались на самодельных лыжах. И всюду Лёля чинила Роне с Андрейкой каверзы: в разгаре игры заставляла сестру щупать, не промокли ли у неё валенки, запихивала в снег варежку и хныкала, что отморозила пальцы. Словом, тиранила безропотную Рону, как могла.

Я возвращалась с работы усталая, продрогшая.

Снег сыпал весь день, огромные сугробы завалили тропинку через заводской пустырь, которым все ходили, сокращая дорогу. Фонарей почти не было, ноги то проваливались до колен в снег, то скользили по колдобинам.

Я с трудом тащила сумку полученных в заводском распределителе бараньих ножек, предвкушая, как дома наварю студень, накормлю Андрейку и наемся сама. Вдруг услышала: кто-то лёгкий и осторожный шагает за мной по пятам; вот перепрыгнул следом канаву, вот чуть слышно фыркнул…

Оглянувшись, я увидела собаку. Она шла за моей сумкой неотступно, как за магнитом. Но когда я остановилась, тотчас отпрянула в темноту. Однако запах пересилил. Животное медленно приблизилось.

Косматая, тощая, с испуганно втиснутым в задние лапы хвостом, собака стояла возле сумки как привидение.

– Ты, псина, – сказала я, – ничего всё равно не получишь…

Собака точно поняла.