Трактир на Пятницкой (сборник) - Леонов Николай Иванович - Страница 58

— Да вроде из цирковых он, — уже миролюбиво сказал Корней. — И Сынком он был, и по церквям шастал, а потом...

— Я тоже понял, — согласился Хан. — А перед тобой не открылся, потому что, когда дворами шли, я хвост засек. Думаю, что такое, вроде бы раньше чисто было, а как с Лехой-малым столкнулись, хвост вырос. Решил подождать, приглядеться. Корней — человек, каждый знает, однако жизнь всякое показывает. Ты согласен, Корней? И то, что ты за Корнея этого шута выдавал, тоже подозрительно. Скажи?

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Стол мешал, а то могли бы сцепиться зубами.

Не ответил Корней, оскорбление проглотил, однако такая ненависть его прихватила, что понял: не жить им двоим на свете. Напрасно Хан ждал ответа, пауза дала возможность Корнею подумать, проанализировать ситуацию.

Парень знал приметы Корнея. Обрисовать его могли два человека: Сипатый и Мелентьев. Ничего, кроме слов, у парня нету, доказать он ничего не может, потому и говорит много. Корней приободрился, решил помолчать: пусть парнишка выговорится.

Хану надоело ждать, и он продолжил:

— После утренней нашей беседы ясно стало: запутался Корней, выход ищет и толкает нас лбами. Чей черепок не расколется, того Корней себе и возьмет, — он улыбнулся, сверкнул белыми зубами. — Или я ошибся. Корней?

— Ты не ошибся. Хан, — Корней не принимал равновесия

Если его самого за горло не держали, то за глотку хватал он. — Красиво сложено, складно. Только зачем ты Сынка отпустил? Нам без него не разобраться. Кроме имени Сипатого, все остальное слова. А Сипа-того знают и по эту сторону, и по ту... тоже знают...

Потерял Хан все преимущество, что до этого приобрел. И сидят вроде так же, выглядят по-прежнему, только сила от одного к другому перешла. И только что пистолет в кармане булыжником никудышным полу оттягивал, а тут оружием стал.

— Ты меня за кого держишь? — ласково спросил Корней. — У вас хвост не после бильярдной вырос, он отродясь с липового побега был. Леха вас через лабиринт по моему приказу провел; провел, хвост и вылез наружу. Понял? А раз уголовка за вами топает, значит?.. — он усмехнулся. — Значит, один из вас подсадной. Так кто виноват? Ты или Корней? Чего молчишь? Ты кто такой? Хан? Или как тебя? — спросил Корней. — Рассказывай.

— Рассказывать? — Хан замялся. — Лежим, значит, каждый свое думает. Я нож у Паненки вчера с кухни спер, не сказывала?

— Не сказывала.

— Думаю, так-то я его одолею, хоть и верток, черт. Однако без крайности на мокрое идти к чему? А тут Сынок и открылся. Говорит: да, верно, из уголовки я, Корнея кончать надо. А мы с тобой два берега у одной реки, нам друг без дружки никуда. Тебе, говорит, все одно не простят, что привел меня к Корнею. И стал он, Корней, о тебе рассказывать...

— Отпустил почему?

— А чего? Так и так менты вокруг шастают, за парня своего беспокоятся, могут в любой момент паспортную проверку устроить. Пускай парень сходит, потолкует, от слов никто не умирал. Он им доложит:

Степу Хана сагитировал в помощники, теперь нас двое...

— Он вернется?

— Как есть, куда денется?

— Хочешь, я тебе другую сказку расскажу? — Корней, чтобы в случае чего не попасть под опрокинутый стол, поднялся, отошел в сторону. — Сынок, сказал ты ему, попал ты здесь в чужую, непонятную историю, тикай, пока цел. Я тебя не видел, ты — меня, а с Корнеем мы сами разберемся. Чем, Хан, хуже твоего сложено?

— Неправда, потому и хуже.

— Слушай приговор, мальчик, — Корней стал прежним, голос его звучал тихо, слова падали весомо: — Если Сынок не вернется, ты тихонечко отсюда уходишь. Я из-за такого дерьма с властью бодаться не собираюсь. Если Сынок вернется, то ты. Хан, его на себе отсюда унесешь.

— Как — унесешь?

— На себе, мертвого! — неожиданно гаркнул Корней.

— Нет, — твердо ответил Хан.

— Как знаешь, — равнодушно сказал Корней. — На сходке людям расскажешь, как ты мента сюда привел и как отпустил.

Хан вышел из номера и направился по коридору к себе, а Корней переоделся и начал готовить документы на реализацию гостиницы.

Глава девятая

Выбор

Николай Сынок шел по ночной Москве не оглядываясь, и с каждым шагом истончалась нить, связывавшая его с Мелентьевым и Воронцовым, казалось, стало труднее дышать, словно шел он против сильного ветра.

Сынок спустился к Трубной, потоптался у забегаловки, в которой недавно с Ханом пережидал дождь, обошел афишную тумбу.

“Центральный рынок, — прочитал Сынок, — цены крайне дешевые. В ближайшем будущем рынок будет перестроен по западноевропейскому образцу”. И оттого, что не только будущего, своего завтрашнего дня Николай не знал, афишу он сорвал. На этот бессмысленный жест, весело захлебываясь, откликнулся милицейский свисток. Николай удивился, кто же это в темноте разглядеть мог, и не сразу сообразил, что стоит прямо под фонарем. Сынок вышел из блеклого круга, легко перепрыгнул через ограду Петровского бульвара и свернул на Цветной. Непонятно радовал Николая оставшийся позади бестолковый свистун. И хотя он высвистывал по-детски беспомощно и не отозвался ему никто, все ж таки пробил своим тонким голоском темноту и хмарь и легонечко подталкивал в спину. Идти стало легче.

Из подворотни пахнуло густо и несвеже, однако и такой запах был Николаю приятен, напоминал о доме, которого у него давно уже не было. Цокнули копыта, лошадь оскользнулась на булыжнике, заржала, ленивый мат перекрыл ее, заскрипела телега. Видимо, к рынку подползали первые, самые рачительные хозяева.

Николай шагнул шире: раз крестьянин зашевелился, значит, рассвет почуял. Сынку еще следовало успеть в цирк, без него все задуманное не стоило и фиги. Он перелез через ворота, обогнул здание и толкнул дверь служебного входа. Как он и ожидал, дверь простуженно всхлипнула — точно так же, как и десять лет назад, когда Николай Сынок последний раз уходил отсюда.

— Кому надо и чего? — вздохнули сонно из темноты.

Сынок не ответил, поднялся на семь ступенек и свернул налево. Ручки у этой двери не было никогда, возможно, ее никогда и не существовало. Николай в полной темноте двигался уверенно, здесь он был дома: в цирке родился. И хотя семья исколесила почти всю Россию, сменила сотни помещений. Московский цирк на Цветном Сынок знал, как собственный карман.

Выпрыгнув на арену. Сынок прошелся колесом, вскинув руки, сказал традиционное “Ал!”. Этот жест и восклицание называют “продажа”. Номер мало выполнить, его надо элегантно продать, сорвать аплодисменты. Он стоял, запрокинув голову, смотрел вверх, где еле угадывался купол-небосвод, поклонился и взял из-под ног горсть опилок.

Николая прозвали Сынком не в преступном мире, и не уголовный розыск дал ему кличку и легенду. Сынком его стали звать здесь, в цирке, где его учили ходить на руках раньше, чем на ногах. Труппа менялась, люди приходили и уходили, а он ползал, бегал и прыгал и слышал: “Сынок, нельзя! Сынок, осторожнее”. Сынок и Сынок... И когда он заговорил, то на вопрос, как тебя зовут, ответил: “Сынок!” Это имя появилось на афишах, позже его стали лепить чуть ли не метровыми буквами.

Сынок был артист-универсал. Он исполнял номер, который назывался каучук, и у акробатов исполнял верхнего. Он ассистировал иллюзионисту и, когда тот “случайно” отворачивался, творил чудеса. Он бегал по проволоке и мог при необходимости заменить клоуна. Сынка все обожали, он никому не мешал, ему никто не завидовал, ведь нельзя завидовать детству. Он рос, никто не подсказывал, мол, кончай баловаться, займись чем-нибудь одним, но всерьез, сделай свой номер. Сынок умел все, но каждый в труппе выполнял свой номер лучше его. Кончилось детство, и кончился Сынок. Сначала он не понимал, что произошло, унижался, напрашивался в номер, куда еще два года назад его затаскивали силой. Сынок был ровесник века, в пятнадцатом здесь, в этом самом помещении, ему сказали: “Хочешь, Сынок, остаться, надевай камзол с галунами, бери метлу”. С тех пор прошло десять лет. Сынок стряхнул с ладоней опилки, оглядел темноту и уверенно направился к занавесям. Отдернув пыльный плюш, он свернул по скрипучим половицам направо, снова направо и... здесь он протянул руку, провел ладонью по стене, нащупал выключатель.