Тень орла - Перес-Реверте Артуро - Страница 7

Вот какое положение на правом фланге наблюдал с холма Недомерок, когда отведенные в тыл гусары 4-го и кирасиры Бельмо, которые в продолжение всего боя только природой любовались, увидели Мюрата, скачущего к ним облегченной рысью, и завели между собой душевный разговор: о-о, не иначе, как и нас приглашают поплясать, и то дело, кони застоялись, да и нам не все ж груши околачивать, хорошенького — понемножку.

А Мюрат трясет кудряшками, обнажает саблю и, вертясь в седле, сообщает в виде приветствия:

— Сыны Франции! На вас смотрит император!

А гусары и кирасиры крутят головами, не веря — может, ему надоело: поле-то вон какое большое, а проклятая эта Россия — еще больше, может, он отвернулся, но нет — прямо на нас смотрит. А Мюрат указывает саблей туда, где дым стелется гуще всего, то есть на правый фланг, где, говорят, четыреста испанцев, вроде как последнего ума лишившись, вместо того чтобы со всеми вместе пятки салом смазать, решили под ураганным огнем наступать и заслужить себе крест Почетного легиона — не иначе, как на могилку. Да мы-то при чем: хотят, чтобы из них колбасу сделали, ну и на здоровье, это их дело. Однако маршал прикладывает левый шенкель, и раздается долгожданное:

— Четвертый гусарский! Садись!.. Пятый и Десятый кирасирский! Садись!

Что в переводе на человеческий язык значит: ну, дармоеды, хватит прохлаждаться. Тут запевают горны, стучат барабаны, кони ржут, солдаты матерятся себе под нос, а Совокюпман и Бельмо, выехав на два корпуса вперед, берут сабли подвысь, отдавая салют завитому и разодетому маршалу — ну, не маршал, а чудо, истинное чудо в перьях. Кто-то бурчит, что будем брать русские батареи на правом фланге: разве я тебе не говорил, Жак, что от этих черномазых коротышек-испанцев из 326-го добра не жди, обязательно какую-нибудь пакость подстроят, что за люди такие, может, хоть ты мне растолкуешь, Пьер, какого дьявола сшиваются они в России да еще героев из себя корчат — тьфу! — чего они тут забыли, нет бы дома сидеть в навозе по уши, а еще лучше — кормили бы вшей по долгу своему и праву в лагере под Гамбургом, им там самое место.

— К бою! — подает команду Мюрат: вот неймется человеку.

— По-о-олк! Сабли вон! Спра-а-ва по три-и! Рыысью ма-арш! — заунывно запели Совокюпман и Бельмо.

И примерно тыща двести сабель с шелестом и шипом выскользнули из ножен, и как раз в этот миг над дымом, копотью и всем прочим паскудством раздернулись немного облака, и выглянуло солнце — уж не Аустерлица ли? — огромное, круглое, красноватое, такое, знаете ли, очень русское солнце, причем, словно заранее все рассчитав и подготовив, подгадало выкатиться не раньше и не позже, а в тот самый миг, когда можно будет заиграть на блестящей стали. И весь этот лес сабель вспыхнул и заискрился так, что чуть не ослепил стоящий на вершине холма за спиной Бонапарта императорский штаб, тотчас разразившийся восхищенными «божемой» и «чертвозьми», какое волнующее зрелище, ваше величество.

А Недомерок, словечка в ответ не проронив, оглядывает критическим оком местность, прикидывая, какое расстояние придется одолеть кавалерии — да, пожалуй что, версты две с половиной — чтобы подоспеть на выручку 326-му, и достаточно ли просохла раскисшая от вчерашнего дождя земля, чтобы копыта лошади не завязли.

— Как ты смотришь на это, Клапан-Брюк?

— Смотрю в оба, ваше величество, — отвечает тот с воодушевлением, поскольку благоразумие подсказывает ему: в случае иного ответа Недомерок может отправить его поглядеть на пейзаж вблизи, с него станется.

— И что думаешь?

— Ду-ду-маю, ваше величество, что зрелище грандиозное.

— Болван, я спрашиваю, сколько людей уложит Мюрат, прежде чем доберется до русских батарей?

— За-за-трудняюсь сказать точно, ваше величество. Если на га-га-глазок, то че-че-ловек семьсот убитыми и ранеными. Мо-мо-может, и больше.

— Вот и я так думаю. — Недомерок вздохнул, предназначая этот вздох истории. — Но если это нужно для славы Франции… На то и война, Клапан-Брюк! Аля герр, как говорится.

— Истинная правда, ваше величество.

— Это печально, но необходимо. Сам знаешь, честь отчизны и все такое.

Покуда на вершине холма шел этот разговор, второй батальон 326-го линейного подобрался к русским шагов на триста. Пройти их, даже если идешь сдаваться, будет нелегко.

V

Обстоятельства маршала Бутона

В отдалении взорвался зарядный ящик: сверкнула вспышка, вырос из земли этакий огненный гриб, осветив серые тучи, висевшие над Сбодуновом, а чуть погодя подоспел и смягченный расстоянием грохот. От глуховатого ту-ум-пумба прилегли султаны и плюмажи на шляпах маршалов, генералов и адъютантов, окружавших Недомерка. Маршал Бутон, который в тот миг смотрел в подзорную трубу, уверял всех, что различил на шляпке этого гриба человеческие фигурки, но поскольку он был известен страстью к преувеличениям, никто его всерьез не принял. Так или иначе, громыхнуло как следует.

— Это наш или русский? — с интересом осведомился император.

— Русский, ваше величество.

— Ну и черт с ним.

И продолжал заниматься своими делами, а они на тот момент заключались в наблюдении за частями маршала Нея. Отправив Мюрата готовить кавалерийскую атаку, Недомерок решил на время оставить попечение о 326-м линейном и уделить внимание другим участкам фронта. И в первую очередь — тому, где Ней только что лично повел два гвардейских полка в очередную, четвертую по счету штыковую атаку: отбивать тлеющие развалины усадьбы на берегу Ворошилки, у самого брода, через который все утро переправляются казаки, нанося такой урон правому крылу. И в этот самый миг черный от пороховой копоти Ней, в разодранном мундире, с непокрытой, как, впрочем, и всегда, головой, дрался в пешем строю — четырех лошадей одну за другой убило под ним сегодня, — кидаясь в рукопашную, как рядовой, бок о бок со своими солдатами, и шаг за шагом тесня русских, все еще удерживавших подступы к броду. Форменная резня шла у этого самого брода — резня достославная и приснопамятная — мелькали тесаки, всаживались и выдергивались штыки, люди кричали от ужаса или в бешенстве, а кровищи было столько, словно у этих обгорелых стен обезглавили целое стадо свиней. Ну, русские наконец дрогнули и стали пятиться к реке, а Ней тогда гаркнул своим: ребята, мол, поднажми, наша берет, всыпьте им, чтоб добавки не попросили, а гвардейские гренадеры — все вот с такими усищами, с золотой сережкой в ухе, в медвежьих шапках — уставя штыки, пошли вперед, как косари по полю — жжик-жжик — под «Не давать пощады!» остервенившегося Нея, еще бы — целое утро провозился с этим проклятым бродом, и делается по слову его: штыком в брюхо вгоняют русским их «нъет, нъет, товарисч». Речь, разумеется, о рядовых. Насчет офицеров имеется приказ: не убивать, а брать в плен, потому что они благородные, Жан, понимаешь ты, дурья башка, ну, зачем ты разнес череп тому капитану, он же руки поднял, ведь ты, остолоп, благородного застрелил, ты, верно, думаешь, что все — такие же, как ты, черная кость, кислая шерсть?

А на вершине холма, на своем командном пункте, Недомерок, не оборачиваясь, протянул руку за подзорной трубой, тотчас поданной Бутоном, и бросил взгляд на происходящее. Скупо улыбнулся — да-да, совсем как в тот день, когда от австрийского императора получилось письмецо: так, мол, и так, Мария-Луиза вошла в пору, и мы, стало быть, согласные — а куда денешься? — породниться с вашим величеством, берите нас в тести, запеките в тесте. Да уж, конечно, не взгрев многажды австрияков под всеми Маренго и Аустерлицами, не устроив им полный Ваграм, не заполучишь в жены принцессу таких кровей, не пригласишь ее на свадебный менуэт или на тур вальса — раз уж дело происходит в Вене, — где фрейлины глаз не в силах отвести от выпукло обрисованных тугими лосинами статей перетянутого фельдмаршала Мюрата, а император Франц до дна изопьет чашу горького, как хина, унижения, искусает с досады скипетр и державу, глядя, как по-хозяйски ведут себя в габсбургском его доме мерзкие французишки, как свежеиспеченный, парадно-выходной зять похлопывает его по спине: «Ну, что, папа, что скажете хорошенького?» Одно только и омрачало безоблачное счастье Недомерка — эта самая Мария-Луиза при ближайшем рассмотрении оказалась из числа тех, кто с непритворным испугом осведомляется: «Супруг мой, как можешь ты требовать, чтобы я сделала это, что сказал бы Меттерних, увидев меня в такой позитуре?» Охи-ахи, жеманство и кокетство, ломанья да кривлянья — ну, а чего еще ждать от принцессы такого венского воспитания? Бойкости нет, если понятно, что я имею в виду, задору мало, без огонька дамочка: