Мыс Трафальгар - Перес-Реверте Артуро - Страница 14

– Нужны пятеро добровольцев. На первой батарее не хватает людей.

Маррахо поднимает руку не задумываясь. Я. Первая батарея – волшебные слова: ведь именно там обретается дон Рикардо Макуа. Его бесценный дон Рикардо Макуа. А кроме того, уроженец Барбате знает о море, конечно, мало, но вполне достаточно, чтобы понять, когда ядра, пули и картечь начнут сметать с палубы все живое и неживое, толстые дубовые бока «Антильи» там, на батарее, защитят его лучше, чем хлипкие парусиновые койки (матросские гамаки, скатанные и уложенные в ящики вдоль бортов[64]) и сети, которые несколько молоденьких, ловких, как обезьянки, юнг, забравшись на верхотуру, заканчивают натягивать над палубой для защиты людей от реев, блоков, цепей, кусков железа и металла, деревянных обломков и всего того, что начнет валиться сверху, когда завяжется бой. Надсмотрщик Онофре смотрит на Маррахо с подозрением:

– Ты что, разбираешься в пушках?

– Еще как!

По указанию Онофре комендор, поднявшийся на палубу за добровольцами, уводит бар-батинца, Курро Ортегу (который, несмотря на рвоту, вконец измучившую его, по примеру друга тоже поднял руку) и еще троих. Вслед за комендором Маррахо проходит под громадным вздувшимся полотнищем грота и через люк в палубном настиле спускается по трапу на вторую орудийную палубу. Там, по пятнадцать с каждого борта, установлено три десятка восемнадцатифунтовых пушек, середина же твиндека пуста, чтобы ничто не мешало в бою: только стволы мачт, проходящие насквозь через все палубы, носовой и кормовой кабестаны да в глубине, ближе к носу, камбуз и две печи, погашенные во избежание пожара (как и все огни на судне, кроме фитилей комендоров и боевых фонарей). В оградах для боеприпасов высятся груды обычных, цепных и разрезных ядер[65], в бадьях с песком дымятся фитили, орудийная прислуга суетится у своих пушек, а начальник комендоров и несколько его помощников, запершись в крюйт-камере, засыпают порох в полотняные мешочки – картузы, чтобы юнги разносили их по батареям. Их так и называют – пороховые юнги; некоторым из этих шустрых, ловких и быстрых мальчишек не исполнилось еще и двенадцати.

– Ничего себе картинка, а, парень? Просто поджилки трясутся.

Обстановка на батарее куда менее успокаивающая, чем представлял себе Маррахо: офицеры и командиры орудий выкрикивают распоряжения, бывалые комендоры и люди знающие раздеваются до пояса, повязывают голову платком и раскрепляют пушки, используя качку, чтобы подкатить их к портам, крышки которых зловеще скрипят, поднимаясь; и в прямоугольниках света, один за другим скользящих по выгнутым стенам, кипит и снует, подобно вопящему потному муравейнику, масса человеческой плоти – двести человек, – которой битком набита эта вторая батарея, похожая (и не только похожая) на гроб из сосновых и дубовых досок: без малого двести футов в длину, пятьдесят в ширину. Люди знающие называют это помещение твиндеком. Хотя большинство здесь явно этого не знают. Да и вряд ли успеют узнать. По пути к трапу на первую батарею Маррахо попадаются люди с безумными глазами: их движения неуклюжи, они шатаются, задыхаясь от жары и вони, идущей от льял, где, шлепая, возятся крысы. Такой же сухопутный народ, как и он сам, – рекруты поневоле, несчастные, перепуганные, измученные качкой, вконец ошалевшие; комендоры, морские пехотинцы и опытные матросы (таких самое большее – один из двух или трех) пытаются объяснить им, зачем они здесь. Рассказать им о долге – том самом, о котором недавно говорил на палубе командир. Он мужик что надо. А насчет долга многие вряд ли успеют понять, потому что прежде начнется бой, и они погибнут.

– Сдается мне, парень, наверху-то было получше, – бормочет встревоженный Курро Ортега.

Маррахо начинает склоняться к той же мысли. Они только что добрались до первой батареи, самой нижней и самой темной. Свет проникает сюда лишь через двадцать восемь открытых портов, по четырнадцать с каждого борта, и в каждом светлом квадрате вырисовывается огромный черный силуэт тридцатишестифунтовой пушки. Вонь здесь еще сильнее, чем на батарее, расположенной выше. Перекрывая скрип корпуса и плеск воды о борта, колеса лафетов пронзительно визжат, когда бригады комендоров, раскрепив и зарядив орудия, вновь подкатывают их к портам, пока жерло не высунется наружу. Среди почти трех сотен людей здесь уже есть пострадавшие: ай, дьявол, господи, мамочка, – это главным образом салаги, их отводят вниз, к лекарям, босые ноги, оказавшиеся под колесом, вывихнутые руки, растянутые суставы. А посреди всего этого хаоса те, кто знает свое дело, капралы, комендоры и артиллеристы, приданные им опытные моряки, то есть люди, способные мыслить хладнокровно, выбирают для первых выстрелов наиболее круглые и наименее ржавые ядра, проверяют кремни, протравники[66] и фитили, дают наставления новичкам, распределяют их по бригадам, а морские пехотинцы объясняют своим сухопутным коллегам (их тут около двух десятков – из Кордовского полка, а командует и теми, и другими толстый усатый сержант), как те после каждого выстрела, при перезарядке пушек, должны высовываться в порты, чтобы стрелять из мушкетов по комендорам врага, когда корабли будут сражаться на небольшом расстоянии. – Ты и ты, вон к тому орудию. Только живо. Маррахо и Курро Ортега повинуются и обходят барабан большого кабестана, прокладывая себе путь среди людей к четвертому порту слева, считая от кормы. Там десять человек возятся вокруг огромного железного цилиндра на деревянном лафете, закрепленном, чтобы качка не сдвигала орудие с места. Седой капрал, у которого на правой руке нету двух пальцев, слегка кивает вновь прибывшим. На шапке у него нашит якорь – эмблема комендоров, волосы по старинке стянуты на затылке в хвост, торс обнажен, спина, плечи и руки сплошь в татуировках кресты, распятия, лики Христа и Богородицы. Просто какая-то ходячая часовня, думает Маррахо.

– Меня зовут Пернас.

Кошмарный галисийский акцент. Комендор Октавио Пернас, повторяет капрал. Затем спрашивает, есть ли у них какой-нибудь опыт, вглядывается в их лица, потом, не ожидая ответа, принимается объяснять задачи каждого, по очереди указывая при этом на остальных (трое явно провели всю жизнь в море, один – солдат в синем кафтане сухопутных артиллеристов, а еще мальчонка лет десяти-одиннадцати, пороховой юнга, и четверо штатских, по виду – насмерть перепуганные крестьяне). Я навожу и стреляю, вот он – его зовут Палау, он тоже комендор – подносит фитиль; этот, тощий, забивает картуз, белобрысый – ядро, солдат готовит пушку к выстрелу, мальчонка носит порох из крюйт-камеры, а эти четверо мужланов здесь уже три дня и успели научиться драить и охлаждать канал ствола. А вы, салаги, будете на подхвате, делайте, что велят, а главное – изо всех сил тяните вот эти тросы (здесь они называются талями), чтобы помочь нам откатывать пушку назад, а потом опять вперед, ну, вы знаете, заряжай – стреляй, заряжай – стреляй, бум, бум, бум, пока все не пойдет так далеко, что вам лучше этого не знать. Вам ясно? Еще кое-что: когда нас подпалят, поначалу можете не сильно тревожиться, понятно? Эти двойные шпангоуты и дубовые доски защитят от чего угодно; обшивка здесь, внизу, толстая, и не знаю уж, сколько ядер должно попасть в этот корабль, чтобы он пошел ко дну. Что же до того, что пушки иногда разрывает – все новички боятся этого до смерти, – то здесь вам тревожиться не стоит, потому что эти штуки (комендор любовно похлопывает по металлу) сделаны из серого чугуна, выплавленного в Ла-Каваде, обратите внимание, это весьма благородные пушки: вместо того чтобы взять да и шарахнуть, и перебить все, что есть рядом, они подают тебе знаки: начнут трескаться либо плеваться кусками металла… И вот еще что: по-настоящему на это орудие требуется человек пятнадцать, но мы стараемся справляться. Да, кстати. Если кто-то из нас окочурится, или, точнее, когда кто-то из нас окочурится, ваша задача – проверить, действительно ли он отдал богу душу, и выбросить его в море через порт, чтобы не мешался под ногами, а потом хватайте его снаряжение и продолжайте делать то, что делал он. Или хотя бы старайтесь делать. Так что смотрите в оба и смекайте. Слышали? И помните, что у первого же, кто попробует сбежать, я собственноручно вырву печенку и съем. У него и у той суки, что родила его на свет, – внушительно заканчивает капрал.