Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают - Байер Марсель - Страница 5

— Эй! Вы слышите? Будьте так любезны, подойдите еще раз! — Мама помахала из машины солдату ГДР.

Никакой реакции.

— Я просто хочу узнать, сколько вы нас здесь продержите?

Он направился в будку мимо от нашей машины.

Мы ждем.

Мы ждем.

— Все, я выхожу.

— Нет, пожалуйста, перестань.

— А если я хочу в туалет? Что они тогда сделают?

— Ничего особенного. Просто заставят нас ждать еще дольше.

Это убедило мою мать. Она осталась на месте.

Затем кто-то подошел. Другой человек. Выше чином, судя по форме.

— Наши паспорта у него?

— Да, по-моему, да. Только не говори ему ничего.

— А что сказать? Поблагодарить?

Молча, не глядя на нас, он протянул мне документы. Я взяла.

— Мои права тоже там? — Она уже завела машину.

Я пролистала ее паспорт.

— Да, на месте.

Быстрым, отрывистым движением пятерни он отправил нас прочь.

Можно продолжить путь.

— Ну, видишь, все нормально.

Кончиками пальцев мама тронула — как поцеловала — маленькую фотографию, наклеенную ею на приборную панель. Мой отец. Уже отмеченный смертью. Рак желудка. С тлеющей сигаретой в руке.

Между тем стемнело, мама обогнала какие-то трехколесные грузовички. Мы условились поменяться через час.

— Можешь пока отдохнуть. Дорога свободна.

— Хорошо.

— Откинь спинку сиденья.

— Ладно.

— Тогда он появился перед нашей машиной точно так же. Стоять! Немедленно остановитесь! В форме НСКК[7]. Направил пистолет на Пауля. Я была на последних месяцах беременности и сидела рядом… Ты видела? Там написано: Пренцлау. Мы действительно так близко от Берлина?

— Нет, еще километров сто.

Я знала эту историю. Мои родители и бабушка осенью сорок четвертого года на грузовике, который отец выменял на черном рынке за водку, окольными путями, через Бескиды, бежали от нацистов, в свою очередь увозивших от Красной армии жен, детей и награбленные ценности на запад, в безопасное место. Около Дзедзице после долгого объезда они наткнулись на дорожный патруль. Вдруг их окружили солдаты вермахта и эсэсовцы. Полно машин, куча людей. Партия и армия занимались конфискацией транспортных средств.

— Паулю пришлось выйти. «Сохраняйте спокойствие». Но он не возвращался.

Его отвели в барак. Там находились офицеры вермахта и СС в кожаных шинелях защитного цвета, с «мертвой головой» на фуражках. Две женщины-еврейки сидели в кабине грузовика. Оглядывались вокруг, и их тоже все видели. Под брезентом несколько чемоданов, детская коляска, матрацы, пеленки, одеяла, сушеный горох и консервы, водка, железная печка, велосипед. Просто жилой автомобиль, забитый ценностями, необходимыми для выживания в лесах.

У отца были при себе документы: транспорт военного назначения, приказ высшего командования. Все фальшивое. На заказ ему сшили в Польше высокие черные сапоги, брюки вроде галифе, вдобавок оливково-буро-зеленую тужурку. Отца при его росте можно было принять в этой одежде за важную птицу в штатском.

— Мы ждали и ждали.

Скоро они придут. Пауль арестован, возможно, уже расстрелян, и ясно, что произойдет с женщинами. Всего в двадцати километрах находится немецкий концлагерь Освенцим-Биркенау.

Мама закрыла окно со своей стороны.

— Бог ты мой, как воняют эти «траби»![8] Ну так вот, я с огромным животом спускаюсь с подножки и прямиком туда. Внутри ждет народ. И эсэсовцы. Допрашивают Пауля. Перед ним низенький столик. Встаю рядом с Паулем, вываливаю круглый живот на столик и закатываю истерику. Фюрер хочет детей, а меня, немецкую мать, вот-вот рожу, здесь задерживают!

Им разрешили проехать. Но эсэсовцы забрали у отца документы на автомобиль. То есть ему пришлось одному возвращаться на пустом грузовике, опять проехать через все контрольные посты до Кракова, а из Кракова по другой окольной дороге туда, где он оставил двух женщин ожидать его в страхе и ужасе.

— Браунау? Там на табличке было написано: Браунау. Быть не может!

Конечно, не может. Бернау под Берлином. Затем поворот на Пренцлау. А что теперь? Берлинская кольцевая автодорога. В какую же нам сторону? Влево — к Франкфурту-на-Одере, его мы проезжали на пути в Польшу. Значит, ни в коем случае не влево. Указатель направо — Берлин-Панков.

— В Берлин — это всегда правильно, — сказала мама.

— Но Панков — район Восточного Берлина, — ответила я. — Должен быть съезд на Росток. Там и надо свернуть.

В голове появилась тяжесть. Со мной так бывает, когда мама рассказывает о тех временах.

— Что мы забыли в Ростоке? Нет, глупости, — сказала она. — В Берлин, едем в Берлин, а уж оттуда до Гамбурга.

Все их истории похожи: начинаются с жутких страхов, но всегда хорошо заканчиваются. Конечно. Они ведь выжили. Но для меня в этих историях скрывалось нечто такое, что невольно вызывало свинцовое оцепенение, смертельную апатию.

— Кстати, теперь моя очередь садиться за руль, — сказала я. — Твой час давным-давно закончился.

Ночь совсем темная.

— Где мне, по-твоему, здесь остановиться?

Вопрос действительно сложный.

— Только не сворачивай на Панков. Оставайся на Берлинском кольце, — успела сказать я, прежде чем мои отяжелевшие веки сомкнулись.

Проснулась я от вони и грохота «траби». Они вдруг окружили нас, словно мыши слона. Мне почудилось, будто мы прямо посреди ГДР.

— Остановись! Пожалуйста, остановись сейчас же. Мы заблудились.

Она притормозила у обочины, мы поспешно поменялись местами. Я поехала дальше, медленно, чуть ли не уткнувшись носом в лобовое стекло. Проплывающие мимо указатели ничего мне не говорили. Мюленбек. Понятия не имею. Вандлиц. Бог весть. Ораниенбург. Мы спорили. Снова вроде бы промелькнула надпись «Берлин». Но точно я не разглядела.

— Сворачивай туда, — упорствовала она. — Поверь, Берлин — это правильно. А Росток — нет, он вообще далеко на севере.

И я свернула. Мы вдруг снова оказались одни на большом участке дороги. Все эти «траби» от нас отстали. И вдруг табличка. Контрольно-пропускной пункт Хайлигензе, и за плавным поворотом я увидела, как в ярком свете прожекторов словно из-под земли вырастают две огромные вышки КПП, перекрывая все четыре дорожных полосы.

— Это в ГДР? — прошептала рядом со мной мама.

Впереди было еще километра два. Не знаю. Я резко крутанула руль, через разделительную полосу с высокой травой рванула на встречную и огромным усилием заставила себя тихо поехать в обратном направлении. Колени тряслись, мокрые от пота руки скользили по рулю. Я ожидала сзади пулеметных залпов, сирен оперативной группы. Посмотрела на часы: половина двенадцатого ночи. Я снова на Берлинской кольцевой. Мы обе молчали, все еще в испуге из-за моего дикого маневра и в ожидании дальнейших событий.

— Ты все сделала правильно, — заговорила мама через некоторое время и коснулась ладонью моей руки.

Показался поворот на Росток. Затем, спустя вечность, указатель на Витшток. Я поняла, где мы находимся. Едем в сторону Гамбурга. А я тем временем упекла нас с мамой в одиночные камеры «штази». Нас допрашивают по отдельности, и я через стекло вижу, как она ругается на офицера госбезопасности, отводя душу за пережитые прежде унижения. Это бы только продлило наш арест, позвонить мне бы не позволили, к тому же завтра начинаются выходные. И в постпредстве никого не найдешь.

На транзитной трассе движения почти не было. Половина второго ночи. Любая машина из тех, чьи фары появлялись в зеркале заднего вида и ослепляли меня, могла принадлежать Национальной народной армии — сейчас они обгонят и остановят нас.

— Не бойся, — сказала мама. — Ничего уже не случится. Нам просто повезло. Они нас не видели.

Мы обе рассмеялись и, смеясь, утирали слезы радости.

— Нам вообще везет. Ты же помнишь, — продолжала она, и я поняла, разумеется, что мама имеет в виду, хотя меня при этом не было.