Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают - Байер Марсель - Страница 34


34
Изменить размер шрифта:

Айтель опасался, что однажды выскользнет из своего укрытия, окажется у женщин между ног и под ногами, а фюрер кинулся на Россию, и потребление цыплят пошло на убыль. Наступила зима, по кухне призраком бродил Сталинград, и вскоре женщин стали переводить одну за другой на заводы боеприпасов, в бомбоубежища и те лазареты, что неуклонно приближались к столице рейха. Цыплят по-прежнему жарили в жире, на кухне же теперь стряпали девушки в форме, оспаривавшие друг у друга право подавать на стол солдатам, которые попали с фронта в затемненный танцевальный зал.

Как-то одна из них поставила свою сумку возле ножки стола. Айтель отважился ее открыть. Среди прочего в сумке была книга. Наконец-то книга! Хорошо понимая, чем он рисковал, Айтель раскрыл ее и начал читать, изучать, запоминать, осмысливать прочитанное, отдаваться игре воображения… И тогда все, чего ему так недоставало, внезапно возникло перед ним: то была жизнь… Кони скакали, королевы мчались, король полз. Пехота шагала вперед, офицеры шли перед и за ее строем, а четыре туры смело пересекали поле битвы по прямым линиям. Стройная стать, твердая поступь, ясные цели, убедительные победы. И все фигуры — что черные, что белые — ожесточенно сражались за одно и то же: за человеческое достоинство Айтеля. Он, скукожившийся под столом в калеку, вновь обрел способность танцевать. Да, в то время как за стенами бывшего Дома празднеств и увеселений проносились огненные смерчи, выли сирены и рушились здания, герой пядь за пядью отвоевывал свой паркет. Он мыслил, он играл… Не было больше ни жира, ни кур…

Танцевальный зал срочно превратили в лазарет, и однажды ночью на разделочном столе оперировали два врача. Айтель был счастлив. Ему снова пришлось сидеть, словно собаке, возле их ног, но теперь Айтель не был одинок. Нет, не был. Айтель раздвоился — на Айтеля Белого и Айтеля Черного. Они были чудесными партнерами и проницательными соперниками. Иногда выигрывал Айтель Черный, другой раз — Айтель Белый, а зал разлетелся на куски, рейх рухнул, фюрер исчез. От Дома празднеств и увеселений уцелели под грудой щебня лишь туалеты, гардероб, кухня — и Айтель. Куда ему было податься? Топать в неизвестном направлении, среди гор обугленного кирпича? Айтель остался внизу, в кухне, где когда-то жарили цыплят. Он вырезал в крышке стола шахматную доску, вылепил из глины фигуры — и продолжал играть.

Уже летом над ним открылась закусочная «Korffs Cowboy-Corner»[39], и Айтель, который — как по заказу — стоял за длинным разделочным столом, получил от Корфа в подарок ковбойскую шляпу и был принят на работу жарельщиком. Голову — прочь, перья — долой, кишки — вон… Айтель изобретал гениальные эндшпили, а если случалось, что топор врезался в древесину с чрезмерной силой, то заглядывал под стол с добродушной усмешкой: «Небось испугался, Айтель Белый?» — «Все в порядке!» — успокаивал Айтель Черный.

Город вставал из руин, экономика процветала, и вскоре кур стали поставлять готовыми к жарке: их откармливали в корпусах без окон интенсивным методом, забивали, потрошили, упаковывали и опечатывали на автоматических линиях. Затем Западный Берлин окружили стеной, и «Cowboy-Corner» превратился в заурядный кабак, а кожа у состарившегося Айтеля стала такой же блеклой, такой же бесцветной, как мясо, которое он жарил во фритюре. Кухню он покидал редко, только ночью и с одной-единственной целью: сыграть наверху две-три партии. Голубого неба он не видел. Если противник вызывал у него некоторое уважение, то старик порой удосуживался объяснить в нескольких словах, когда, где и как он научился игре: мол, в годы войны, на кухне, под столом, шах, мат — вот, собственно, и все.

И наконец, его последняя — большая игра! Поначалу все было как всегда. В полночь Айтель поднялся наверх, прошаркал через трактир к своему столику, попросил Дылду принести шахматную доску и шкатулку с фигурами. С полдюжины игроков — Айтель видел это краешком глаза — надеялись сесть напротив него, однако он отогнал их небрежным взмахом руки и выстроил, как будто хотел играть сам с собой, оба ратных строя. Потом долго смотрел на квадратики полей, на черную пешку, делающую первый ход, на белого слона — и старался, прикрыв глаза, отстраниться от всех воспоминаний, от всех фигур, ходов и комбинаций, что теснились у него в голове. Это давалось ему с трудом, труднее, чем обычно, а перед мысленным взором непрестанно возникал молодой раненый солдат — тот, что в последние дни войны искал внизу, в туалетах, воду и ревел ревмя, как ребенок. «Почему, — спросил себя Айтель, — я думаю об этом человеке именно сейчас?» Он одернул края рукавов. Все-таки ему срочно был нужен новый, приличный, сшитый по мерке костюм жарельщика, и он решил поговорить об этом со Шпритти еще сегодня ночью. Айтель усмехнулся. Он понимал, что совершенно бесполезно обращаться с такой просьбой к Шпритти — здесь, в «Геллере», распоряжался Дылда, а договориться с Дылдой было невозможно. Потому что он, Айтель, потерял ковбойскую шляпу?..

«Füsse»[40] — подумал Айтель. Всю жизнь он видел перед собой «Füsse» и вот, под конец, потерял эту, подаренную ему Корфом, шляпу. Он снова усмехнулся. «Füsse. Füsse und Hüte»[41]. Надо остерегаться слов с «ü». С «Ü» нужно распрощаться. Никаких «müssen»[42]. Никаких «Züge»[43]. Слово «Hühnerbrühe»[44] сошло с его уст в последний раз. Küchengerüche künftig meiden dürfen[45]. Откуда такая ненависть к «ü»? Объясню тебе, Айтель Черный. Или Айтель Белый? Mir ist übel, und überall ist Sülze. Kübel! Gescheitert, endgültig, an mir. Aber glücklich. Glücklich im Entzücken der Trümmer, ein müheloses Debüt[46]. И Айтель опять улыбается, подзывает Дылду и, вместо того чтобы просить о выдаче нового, приличного, сшитого по мерке костюма, говорит:

— Эту партию я играю с Богом!

Взмах грязного рукава над доской — фигуры падают, разлетаются, неуклюже, как косточки, закатываются под стулья, между сапог, костылей и пластиковых сумок. «Эх!» — восклицает про себя Айтель. И берет доску обеими руками, поднимает ее — и переворачивает. Так и кладет перед собой: полями — к столу, тыльной стороной — вверх. «Сработано основательно», — думает он. Отныне пустой, обтянутый зеленым фетром квадрат станет его игральной доской.

Игра

— Трахни меня! — сказал чей-то хриплый голос.

Это была проститутка, стоявшая обычно здесь, внизу, — рядом с дверью в кухню Айтеля. Парик сполз чуть ли не до бровей. Пояс — из лаковой кожи, чулки ажурные — со следами долгой носки, треугольные лепешки грудей сверху подбелены пудрой.

— Трахни меня!

В ответ появилась рука, подняла женщину и отнесла в сторону, а секундами позже — все свершилось быстро, почти бесшумно — тело ее было уже прижато к кафельной стене длинного коридора. Молодой человек спустил штаны. Крепкие, белые икры! А женщина? Она лишь слегка всплескивала серыми руками в такт ударам.

Тоблер бросился прочь, вбежал в кухню Айтеля, к горлу подкатил ком. Боже правый, неужели этим молодым человеком был он? Неужели он, благовоспитанный Тоблер, трахался с этой старой бледной сифилитичкой? Выглянув из-за дверного косяка, он увидел, как женщина удалялась на кривых шпильках, волоча за собой сумочку. Тоблера била дрожь. На голом проводе с покрытого плесенью потолка свисала лампочка, и там, наверху, прямо над ним, по-прежнему сидел Айтель — и играл с Богом. «И сколько же это длилось? Дни и ночи, дни и ночи…» Точно пораженный слепотой, Тоблер добрел от фритюрницы до разделочного стола, оттуда — до мойки. Здесь, внизу, было сыро, с тихим звоном падали капли, с кафельных стен стекали слезы, и Тоблер, сгорая от жажды, пытался ловить их кончиком языка. Потом, все той же неровной походкой, прошел в просторные, как зал, туалеты, затосковал вдруг по монастырской школе, сознавая в то же время, что нехорошо упиваться такой тоской.