Пятая четверть - Михасенко Геннадий Павлович - Страница 27

Антон живо оделся, вытащил из-под раскладушки кусок кабеля в свинцовой изоляции, поварешку без ручки, моток медной проволоки, плоскогубцы и старую газету. В глаза бросился ключ от лисенковской дачи, висевший на косяке, и Антону очень захотелось поиграть на пианино, хоть минут десять.

Он играл теперь почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день. Слушателей собиралось много: рабочие, отделывавшие дом, Тома с Гераклом, Салабон, Света. Девочка приводила с собой Мурку и Тигру. Мурка с удовольствием сидела у нее на руках, а Тигра норовила улизнуть, но Света угрозами заставляла ее сидеть и слушать. Иногда рабочие сами звали его поиграть. Они не делали никаких заявок и даже отмахивались, когда Антон просил об этом, — играй, мол, что хочешь. И он играл, а они, рассевшись вокруг кто на чем, задумчиво жевали свои бутерброды, потягивая из бутылок молоко или чай.

Братск окружил Антона хором новых для него звуков и образов, к которым он еще не привык настолько, чтобы не замечать их, и теперь в игре то и дело натыкался на эти знакомые звуки или на звуки, выражавшие знакомое настроение: то вдруг бадья громыхнет, то ударит дождь в железный лист на мотоцикле, то замелькают вдруг деревья, столбы и дома у дороги, когда они с Леонидом мчатся на работу, то явится Тома в своем полураспахнутом халате, расчесывая волосы и глядя куда-то в тайгу…

Нет, сегодня некогда… Утренний росистый мир требовал действий. Антон спрыгнул на землю, вздрогнул в мгновенном ознобе и кинулся к грядке — делать грузила.

По разъяснениям Гошки это выглядело так: развести меж двух кирпичей костерок, расплавить в чем-либо свинец и вылить его в бумажную воронку, вставленную в земляное гнездо. Это походило на бетонирование и казалось простым.

«Не торопись, не торопись, — твердил Антон, принимаясь за дело. — Работа, она, голубчик, мстит. Степану вон отдавило пальцы… Не спеши…»

Когда из-под свинцового комка блеснуло серебро и комок этот то одним боком, то другим стал оседать и затем совсем растворился, оставив от себя серую морщинистую пленку окиси, Антон осторожно захватил плоскогубцами край поварешки, повернулся всем торсом, словно экскаватор, и вылил свинец в воронку. Бумага задымилась, металл булькнул и затих.

— Вылитый Каспар из «Волшебного стрелка», который отливает волшебные пули в Волчьей долине, — проговорил неслышно вышедший на крыльцо Леонид. — Помнишь эту сцену?.. Первая пуля — к огню слетаются ночные птицы! Вторая… А Гошки еще нет?

— К семи будет. — Антон сорвал с кабеля новую полоску свинца, смял ее плоскогубцами и кинул в поварешку. — Точно будет к семи.

— А он не в мезонине спит?.. У меня такое чувство, что он всегда где-то рядом. Я даже боюсь с Томой ночью шептаться — вдруг Гошка под кроватью.

— А ты не шепчись! — неожиданно зло проговорил Антон, повернувшись к брату. — Или молчи об этом! Я не хочу ни видеть, ни слышать, ни знать этого. И не целуй и не обнимай свою жену при мне!

Леонид поднял брови и сложил губы для свиста, но не свистнул, а приоткрыл рот и лизнул верхнюю губу.

— Что это с тобой, мальчик? — спросил он. — Тебя это трогает?

— Меня ничто не трогает, но только, пожалуйста, не делай этого. Это гадко! Понимаешь?.. Или я сегодня же узду домой. — Антон швырнул плоскогубцы и вскочил на ноги, чувствуя, что сейчас расплачется.

Он не ожидал от себя этого почти истерического выпада, хотя чувствовал, что накапливается у него против брата что-то темное и тяжелое, давно накапливается, с того дня у роддомовского забора, когда Леонид намекнул на второго ребенка. И сколько затем было всяких намеков, небрежных слов, шутливо-простецких жестов, которые шли вроде бы от избытка любви и которые вроде бы означали саму любовь, но для Антона это было чем-то совершенно другим, чему он не мог дать название, но что крайне невзлюбил. Обычно он хмурился и уходил, когда Леонид перед ним вдруг играючи обнимал Тому, словно шофер, вернувшийся из рейса, обнимал операторшу Беллу, и Тома, словно оператор Белла, отводила его руку, только без крика и резкости.

— Может быть, ты вообще запретишь мне обнимать мою жену? — спросил Леонид и улыбнулся, как бы говоря: мол, видишь, я шучу, так пошути же и ты.

Но это еще больше разозлило Антона.

— Нет. Вообще ты можешь разрубить ее на куски кухонным ножом!

Леонид испуганно спрыгнул с крыльца и, успокаивающе шевеля ладонью выставленной вперед руки, заговорил, подходя к брату:

— Хорошо, мы после с тобой об этом поговорим.

— Никогда больше мы об этом не будем говорить!

— Ну ладно, ладно… Я понял. Не буду… Успокойся. Ничего не буду, только успокойся. — Он положил руку на плечо Антона, и тот сразу обмяк и опустил голову, промаргиваясь, слезы только сейчас выступили. — Смотри, свинец вон растопился…

Антон нагнулся, поднял плоскогубцы и присел у костерка, не различая, однако, ни огня, ни кирпичей, ни поварешки со свинцом — сквозь слезы все виделось искаженно и перепутанно.

К приходу Салабона полдюжины грузил все же было готово.

Гошка выглядел устало. Он ночевал в лесу. Хоть незнакомец, прозванный ребятами Монгольфье, ничем более не напоминал о себе, Салабон продолжал охранять «Птерикс», и тем рьянее, чем ближе становился день испытания. Он был уверен, что этот Монгольфье только и ждет момента, когда вертик будет готов, чтобы упорхнуть на нем, и советы дает ради своей же безопасности. Что гость нагрянет именно ночью, в этом Гошка тоже не сомневался, потому что днем можно напороться на засаду, а ночью — меньше риска.

Гошка поставил в тень мотоцикла банку с червями, выпростал из карманов рогульки с лесками и осмотрел грузила.

— Нормально, — сказал он. — А что это у тебя глаза красные?

— Да так.

— Спал плохо?.. Я тоже. С этим Монгольфье, чтоб он!..

— Доведет он тебя до туберкулеза.

— Кишка тонка. Но хитрый гусь. — Гошка говорил громко, не таясь, понимая, что Леониду их разговор — китайская грамота. — Леонид Николаевич, а вы знаете, кто летал на шаре Монгольфье? — важно спросил вдруг Салабон.

— Думаю, что не Гагарин… Даю вам пятнадцать минут, Монгольфье. — Леонид поднялся и отставил собранные в один пучок удочки.

Антон оделся быстро, и, пока Леонид мешкал в избе, мальчишки привязали снасти к мотоциклу и выкатили его за ворота.

Салабон все болтал о вертолете, о том, что завтра или послезавтра все будет закончено и можно будет лететь, если Моргольфье не помешает, но Антон слушал вполуха, невпопад улыбаясь и поддакивая, — на сердце лежала тяжесть давешнего разговора с братом, и он не знал, как дальше быть, как вернуться ко всему прежнему, хотя чувствовал, что ко всему прежнему уже не вернешься — все будет по-другому.

Антон вставил в гнездо для ключа палочку и завел мотоцикл. Тут же появился Леонид с рюкзаком за плечами. Он положил на сиденье краги и очки и подбросил в воздух ключ. Антон поймал его и так живо заменил палочку, что двигатель не заглох.

— Ну, жмите. Я найду вас на острове. — Гошка щелкнул по фаре, и Антон отпустил сцепление.

Остров, куда направлялись Зорины, был километрах в трех от плотины ниже по течению, там, где Ангара, ускользая из рук мысов Пурсей и Журавлиная Грудь, вырывалась на свободу. На острове добывали гравий. Перемычка, соединявшая его с берегом, гудела и дрожала от рева и натиска МАЗов, которые почти беспрерывно носились туда и сюда, выбрасывая такие густые и черные клубы дыма, словно в цилиндрах у них сгорала не солярка, а мотки кинопленки. Вылетая на берег, МАЗы радостно рявкали и, как черные кабаны, исчезали за поворотом, точно срывались в реку.

Антон едва урвал момент, чтобы вклиниться в этот поток, и затем, уже на острове, едва выскользнул из него.

Рыбаков была уйма. Везде, куда ни совались братья, они натыкались на велосипеды, мотоциклы, машины, везде торчали головы и удилища. Наконец на дальнем конце острова, за тальником, нашли они пустой песчаный пляжик.

— Червей-то не боишься? — спросил Леонид.

— Да нет вроде.