Аромат твоего дыхания - П. Мелисса - Страница 5

В своей глубинной сути я — испорченный человек. Я не могу следовать инстинктам, а позволяю наваждениям и сильным страстям рвать меня на части. Как ты думаешь, это просто потому, что я сицилийка? Или потому, что меня терзает этот чертов страх остаться без лучшей части меня? Без Томаса.

11

Я разбудила его, тряся за плечи, я задыхалась.

— Здесь призраки, я их чувствую, — прошептала я, чтобы они меня не слышали.

Сон, ответил он, кошмарный сон, расслабься, сказал он.

Нет, я не могла. Одной рукой я чувствовала, как кто-то бьется в стену рядом с кроватью. И стук превращается в нежную мелодию. Полуоткрытыми глазами я видела черную высокую женскую фигуру.

Спи, спи, не бойся. Спи, спи, не бойся. Не бойся.

Утром воспоминания ночи уже в прошлом, но сохраняется странная притягательность, которая снова заставляет меня желать оказаться во тьме, во мраке. Я слышу странное эхо, пью беспечное молоко моих мыслей, сижу с голыми ногами — нога на ногу — и нетерпеливо ищу сигареты, потому что шесть часов без курения — это слишком.

Вонь от грязных тарелок в раковине все хуже день ото дня, сегодня я решаю сделать уборку в доме, клянусь, я это сделаю. Я спокойна, хотя это эхо, как тибетская песня, не оставляет меня, но и не мучает.

Он говорит мне:

— Иди посмотри.

Я с улыбкой иду по узкому коридору и чувствую, что сегодня утром я действительно хочу заняться любовью. Думаю, что, когда войду в комнату, брошу его на постель и поимею, даже не взглянув на него.

Он только что принял душ, он еще мокрый, я ощущаю кожу его женственной спины, она скользит под моими пальцами.

— Иди посмотри, — повторяет он.

Я не вхожу, а останавливаюсь у входа в комнату, опершись ногой о стену, с улыбкой, которая прекрасно выдает мои намерения.

Он этого не замечает, показывает на стену пальцем.

Черная рука. Нет, не рука, три пальца. Три черных пальца отпечатались на стене, как будто кто-то опалил пламенем ладонь, а потом прижал ее к штукатурке.

Я только произношу: «Я же тебе говорила» — и чувствую два укуса изнутри. Кто-то говорит мне, что я должна спрятаться, потому что никто не сумеет расслышать это эхо.

12

Я поняла, что влюбилась в него, однажды вечером в конце лета.

Электрическим вечером в Риме — городе, который был еще большим кобелем, чем когда-либо. Он согнулся так, будто пытался извиниться за слишком большой шум, за то, что он слишком красивый, слишком шизофреничный, слишком древний. Рим императоров и ростовщиков, политиков и таксистов, потерявшихся девочек и распутных девиц в мини-юбках. Рим вина и молока, церквей и публичных домов.

Я потягивала из бокала винсанто,[8] глядя на лица, мелькавшие на экране. Телевизор вобрал меня в себя, я будто вселилась в него, глаза и слова говорящих чучел казались направленными на меня, как грубые мечи, готовые разить. Какой я была? Я не была. Я чувствовала жуткую усталость от самой себя, говорила то, во что никогда не хотела верить, — ведь то, что я хотела сказать, казалось слишком сумасшедшим и беспорядочным; это можно было понять. Я старалась соответствовать тому, что происходило.

Мартина и Томас лежали на красивом кожаном диване, мы с Симоном приклеились к телевизору.

— Томми, ты сделаешь мне массаж спины? Она у меня так болит… — сказала Мартина.

Он взял в рот сигарету и крепко зажал ее губами. Он прикрыл глаза, чтобы защитить их от дыма. Его миндалевидные глаза с длинными густыми ресницами стали похожи на два полумесяца.

Мартина повернулась к Томасу спиной, и он начал делать ей массаж, двумя пальцами массируя каждый позвонок с нежной силой. Я подумала: как здорово чувствовать две большие руки, как эти, на своем теле, как приятно, когда запах сигарет проникает тебе в ноздри. В этот момент я желала Томаса, и не только физически.

Вдруг я чуть не спросила его: «Томас, сделаешь массаж и мне?» Клянусь, я почти сказала это.

Потом я не знаю, как это случилось…

В этот же вечер на огромной постели имперского стиля мы с Клаудио занимались любовью. Он — на мне, я лениво раздвинула ноги. Запах старого дерева создавал приятное ощущение тепла. Тьма поглотила все, единственный светлый блик в комнате — жемчужное ожерелье, которое он мне подарил. Мои мысли как падающие звезды с таким длинным светящимся следом, что невозможно разглядеть его начало.

В последнее время Клаудио демонстрировал какую-то странную ревность-зависть; если я не проводила с ним достаточно времени, он заставлял меня чувствовать себя виноватой. Звонил, плакал, просил не оставлять его.

«Я не могу дождаться, когда вся эта пыль осядет, — говорил он, — я хочу, чтобы ты снова была только со мной. И потом, не обольщайся, скоро ты перестанешь совпадать с ними».

Я не обольщаюсь, Клаудио. Я искренне надеюсь, что они перестанут совпадать со мной, я надеюсь, что никто меня не вспомнит. Но и ты должен забыть меня.

Клаудио вошел в меня и начал двигаться. Я чувствовала его напряженный живот и воспринимала секс с ним как нечто уже чуждое. Я отвернулась, его живот скользил по моему лобку.

У меня набухли соски, мне захотелось его помучить.

После пяти-шести толчков он обычно начинал потеть. Капли пота стекали по его лицу, падали мне на губы, и я устало слизывала их: они были горькие и соленые.

В эту ночь все произошло иначе: на третьем толчке я остановила его и сказала: «Я люблю другого человека, мне это невыносимо».

Он оторвался от меня, ничего не ответив, я повернулась на другой бок. Передо мной был старинный шкаф с огромным зеркалом, в которое я смотрела несколько минут, показавшихся вечностью. И вновь увидела тот потерянный, пассивный взгляд, который сопровождал меня всю жизнь.

«Ты не любишь другого, ты любишь свой успех, думаешь, что я бедный неудачник, который даже не может удовлетворить твои капризы», — прошептал он через несколько минут.

«Да заткнись ты», — тихо ответила я. Мне надоело слышать, что успех меня изменил. Единственное, что изменилось, — то, как он воспринимал меня. Он считал, что я теперь принадлежу не ему, а всем. Клаудио казался мне враждебным, я начинала испытывать к нему отвращение. Не ненавидеть, нет — он был мне отвратителен.

«Это тот писатель, которого ты встретила на вечеринке, да?»

«Если тебе нравится так думать, думай, — безразлично ответила я. — Как всегда, я тупица… я все тебе рассказываю. Но ты увидишь, что с сегодняшнего дня все изменится». — Я говорила отвернувшись, тихо-тихо.

Потом услышала, что он плачет, но закрыла глаза, наплевав на его обиду. Подумаешь…

Он немного поплакал, но быстро понял, что этого недостаточно, чтобы меня разжалобить. Его слезы появлялись тогда, когда он нуждался в понимании, поддержке и утешении. Я хотела, чтобы он почернел от моих кулаков и побелел не от моих ласк.

Мои соски напряжены, но я хотела его помучить.

Зашуршали простыни, и прежде чем я поняла, что он делает, услышала хрип из его рта. Я посмотрела в зеркало перед собой и ясно увидела немного приподнявшуюся простыню и его руку, сжимавшую член. Он мастурбировал рядом со мной, чтобы насладиться и, может быть, отомстить.

Я почувствовала, как он прикасается ко мне, и закрыла глаза, пытаясь заснуть — не видеть и не слышать.

С набухшими сосками я продолжала его мучить.

Он встал, пошел в ванную, откуда донесся последний, долгий всхлип наслаждения.

На следующее утро мы позавтракали, не разговаривая. Больше я его не видела.

В каком-то смысле я чувствовала себя сиротой, хотя у меня было два отца: один настоящий, к которому я никогда не испытывала никаких чувств — ни зла, ни гнева, ни любви; и другой, которого заставили любить меня, и я заставила себя любить его.

С расслабленными сосками и со свободой вдобавок.