Хватай Иловайского! - Белянин Андрей Олегович - Страница 64

— Разрешите войти? — Я деликатно постучал в дверь, сунул нос в щёлочку и понял, что входить не надо.

Губернатор Воронцов и генерал казачьих войск Иловайский 12-й сидели за столом, скинув мундиры, и по-простому резались в карты на щелбаны. Три или четыре пустых штофа у ножки стола (гусарская традиция) подтверждали, что ни папенька о судьбе дочери, ни дядюшка о любимом племянничке особенно не волновались…

— А мы вальтом-с!

— А мы дамой трефовой, роковой!

— А я вашу даму, стыд сказать, разверну да и остудю червями!

— А я вам не очень помешаю? — ангельским голоском пропела Маргарита Афанасьевна, не чинясь отодвигая меня в сторону.

— Иловайский… мать твою! — мигом забурел мой смущённый дядя. — Не мог предупредить заранее, а? Сижу тут расхристанный, как поп опосля крестин у городового…

— Па-пень-ка-а-а! — И губернатор Воронцов был во фронт атакован рыдающей дочерью, которая в душевном порыве едва не сбила родителя со стула.

Я быстренько помог дядюшке накинуть мундир, протёр рукавом ордена и тихо откланялся:

— Без меня управитесь?

— Уйди с глаз моих, трещотка сарацинская!

— Только со спасённой невестой уж будьте поласковее. У ней чувствительность повышенная, чуть что, в обморок на пол кидается. Видать, малахольная…

— Изыди, говорю!

— А в остальном ничего. Тверда, упряма, не застенчива. По всему селу в одной нижней рубашке прошлась, и ничего, не покраснела, стыда ни в одном глазу…

— Пошёл вон, Иловайский! — наконец сорвался дядя, топая ногами, и вот теперь я точно мог уйти с чувством выполненного долга.

Уже на выходе со двора слегка попридержал рыжего ординарца:

— Погоды стоят тёплые, а?

— Тебе чего, генералов племянничек? — сразу напрягся он, но у меня на тот момент ничего такого не было, просто светлое состояние души.

— Погоды, говорю, тёплые! Как дома-то, что из родной станицы пишут?

— Ничё не пишут. Жена неграмотная.

— Да я знаю.

— А чё ж спросил?

— Так, для поддержания разговору. Ты Прохора не видел?

— В церкви он, — отмахнулся дядин казак. — Свечи по тебе ставит. Говорил, что собственными глазами видел, как ты в болоте утоп.

— Ну было дело… так, чуток, — засобирался я. — Пойду, утешу старика…

— Да его уже половина полка утешила, за такое дело каждый рад был стопочкой проставиться. А ты опять живой…

— Сам удивляюсь. — Дальше болтать смысла не было, без того знаю, как меня все здесь любят. И не то чтоб злые али из зависти, хлопцы у нас хорошие, просто традиция такая: раз ты генеральская родня, значит, огребай за двоих, не гордись перед людьми чужими эполетами.

В станицах-то ещё покруче будет. Это ты на войне там есаул, войсковой старшина, батька-атаман, а в мирной жизни разок со стариками на завалинке не поздоровкаешься — всё, обид аж до Рождества не забудут, а бабки их ещё и выскажут со слезами, с укором за высокомерие. В миру все равны, все одной семьёй живём, одним воздухом дышим, по одной земле ходим. Посему, раз ты начальство, дак с тебя и спрос больший. Мне этот спрос с первого дня пребывания в полку аукается. Если б не Прохор…

Я добрался до небольшого сельского майдана перед церковью и осторожно, из-за угла, оглядел прилегающую территорию. Так и есть, у входа, привычно сцепившись языками, стояли две печально знакомые старушки. Те самые, что чуть не ухайдакали меня в прошлый раз.

И что делать? Ждать своего же денщика тут, пока он там, может, перед иконами на коленях слезами горючими умывается? Через ограду лезть, так риск шаровары порвать, а напрямую в храм божий идти — верная смерть!

Старушки тоже на минутку прекратили разговор, одна прислушиваясь, другая принюхиваясь. Зуб даю, они таких, как я, за версту чуют, на сажень под землёй видят и уж точно на дух не переносят. Может, из пистолета в воздух пальнуть, они отвлекутся, а я и прошмыгну? Ага, как наивная мышь между двух опытных кошек-крысодавок с религиозным креном на оба полушария? Причём не только мозговых, прости меня господи…

— Дяденька, а ты чего здесь прячешься?

— Ой, — сказал я, вернувшись на землю после полуторасаженного прыжка вверх по вертикали. — Девочка, тебе никогда не говорили, что подкрадываться нехорошо? Я ж из-за тебя заикой мог остаться…

— Зайкой?!

— Заикой.

— Зайкой, зайкой, — убеждённо захлопала в ладоши шестилетняя кроха с короткой косичкой, в простеньком сарафане и с носом-пуговкой. — Ты — зайка!

— Нет, я большой и страшный дядя-казак! — подумав, поправил я. — А ты чего тут одна бегаешь, без друзей-подружек?

— А я к бабушке иду, вон она, у церкви стоит.

— Это которая? Людоедка с кривым зубом, в красной юбке справа или душегубка в синей кофте слева, с клюкой и злобным взглядом?

— С кривыми зубами? А-а… это бабушкина подруга бабка Маня, а моя бабушка Пелагея Дормидонтовна. Она хорошая. Она не кусается, она пирожки печёт!

— Ну, видать, мы с ней не в то время и не в тот час встретились. Припекла она меня по кумполу сзади, так что…

— Что?

— Ничего, — опомнился я, ловя себя на том, что уже начинаю жаловаться дитяти на её же бабушку. — Иди давай, не задерживайся.

— А ты зайчик! — абсолютно не в тему хихикнула девчонка, цапнула меня за руку и потащила за собой. — Идём, не бойся!

— Я? Туда?! Ни за что, там твоя бабушка!

— Идём, со мной не тронет…

Я попробовал было выкрутиться, да поздно. Если кто уверен, что у детишек хватка слабая, так с какой стороны посмотреть. Такая кроха, быть может, подкову и не согнёт, но взяла меня за мизинец так ловко, что я и дёрнуться не рискнул — оставит без пальца! Стараясь идти ровнее, не ойкать и вообще всячески соблюдать врождённое казачье достоинство, я позволил милому ребёнку провести себя пять — десять шагов и поставить перед расстрельными взглядами двух саблезубых хищниц. Скромный, тихий, кроткий, аки агнец на заклании.

— Глянь-кась, до чего обнаглели казаки-то, малым детям проходу не дают!

— И не говори, Пелагеюшка, вона как ручонку её махонькую стиснул, видать, чё хочет… Совсем Бога не боятся!

Я вытаращил глаза от пяти копеек до царского рубля, язык онемел от таких наездов, но оно и к лучшему, чего дитя донским матом пугать. А этих старых дур я щас просто пристрелю, умрут мученицами, а их родня мне, поди, ещё и спасибо скажет. Может, даже хлебушка дадут в дорогу до каторги Сахалинской…

— А я ить его сразу признала. Энто тот злодей, что на отца Силуяна в прошлый раз напасть хотел! В церковь лез без почтения, сапоги не чищены, глянцу нет, разит перегаром, как из поганой бочки!

— Точно! Это ж ему мы тогда вежливое замечание сделали, а он, невежа, к пожилым людям задницей обернулся, да и обхамил нас ни за что перед всем народом…

— Что ж вы врёте-то, бабушки?! Устыдились бы, — не сдержавшись, взвыл я. — Как можно такие речи при малом ребёнке вести?

— От опять к внучке твоей вяжется, — нехорошо улыбнулась старушка в красной юбке. — Так ить и держит её, так и не отпускает, как ему щас покажу… Я ему щас по лукошку так пну! Я ж за твою Настьку любого охальника порву не глядя! А не порву всего, дак оторву, что оторвётся… Бей его, Пелагеюшка-а!

— Не троньте моего зайчика! — неожиданно сдвинула бровки кроха, и веснушки на её мордахе грозно покраснели.

— Настенька, дитятко, внученька, ты чегой-то? — нежно запела бабка Пелагея, быстро пряча за спину железный кастет. — Иди себе домой. Это злой дядька, он тебя плохому научит…

— Он хороший!

— Настька, не спорь со старшими, — только и успели хором сказать две бабульки, как малышка босой ногой пнула одну под коленку, а когда та согнулась, натянула ей на глаза платок. Вторая грымза попробовала дать ей подзатыльник, но отшибла пальцы об вовремя подставленный мною эфес кабардинской шашки. Там рукоять из буйволиного рога, твёрдая…

— Зайчик, ты меня спас. — Вновь разулыбавшаяся Настенька прыгнула мне на руки, щёлкнула по носу и чмокнула в щёку. — Завтра придёшь ещё поиграть?