Мифогенная любовь каст, том 2 - Пепперштейн Павел Викторович - Страница 13

«Пиздец! Сейчас накроет!» — подумал Дунаев. Он оглянулся. Висящие за его спиной старые часы с кукушкой показывали 7:30. Дунаев достал из кармана Сувенир и вслух сказал, обращаясь к этой серой, невзрачной веревке:

— Доставь нас всех…

Фразу он не смог закончить. Перед глазами возникла стальная светлая доска с вензелем АН (Adolf Hitler), после чего что-то сильно ударило его в лицо. Ему показалось, что его ударили внезапно открывшейся дверью, но это была земля, покрытая слоем песка. Он лежал лицом вниз, в песке.

— Одобряю вашу точность, Дунаев, — раздался голос Бессмертного. — Ровно семь тридцать.

Парторг со стоном приподнялся. Рядом с ним протирал глаза Максимка. Джерри и Радный изумленно возились в песке. Кроме них, здесь было еще несколько тел, но все — мертвые солдаты.

Волжский павильончик совсем покосился и теперь готов был завалиться навзничь. Внутри обнажилась красная скамеечка — раньше здесь переодевались купальщики. Теперь у входа в павильончик веером лежали пять рослых немцев. Они словно бы загорали, подставив лица солнцу, но только почему-то забыли закрыть глаза. Внутри на красной скамеечке сидел Бессмертный.

— Это вы убили их? — спросил Дунаев, подходя.

— Нет. Ночью здесь были бои. Немцы форсировали Волгу. Так что мы теперь в тылу у неприятеля. А фронт теперь вон там, — Бессмертный махнул рукой в сторону города, откуда доносился неумолчный грохот. Дунаев заметил, что в одной руке Бессмертный держит увеличительное стекло, в другой — несколько фотографических снимков.

— Что это вы тут рассматриваете? — спросил парторг угрюмо.

— А вот пойдемте, покажу.

Бессмертный резко встал и пошел по пляжу, где вместо отдыхающих лежали трупы. Но Дунаева эти трупы не обманули. Он был уже достаточно опытен, чтобы — по особой сахарной белизне песка, по слепящему сверканию яйцеобразных камней в песке и по подозрительно румяным и улыбающимся лицам трупов — опознать, что приземлились они не совсем в Земной Юдоли, а в одной из Полупрослоек. Такие Полупрослойки были ему знакомы: они воздушны, чисты. Здесь всегда что-то сверкало и надувалось, словно с изнанки поигрывал мускулами освежающий ветерок Промежуточности. Да и Волга рядышком текла как будто немного над землей, переливаясь, как муаровая лента, пересекающая наискосок грудь гиганта-сановника.

Впереди, посреди пляжа, он увидел несколько кожаных кресел, длинный дубовый стол и большой экран в раме из красного дерева. На низких тумбочках стояли гранитные пепельницы (видимо, очень тяжелые) и хрустальные графины с холодной водой.

— Присаживайтесь, товарищи, — пригласил Бессмертный.

Члены группы уселись в кресла. Новые соратники поражали Дунаева своей невозмутимостью. Они ничему не удивлялись — только крепко держались каждый своего Оружия. Души их словно ушли внутрь этих вещей: в грабли, черепа, в поднос и весло. «Прав был Бессмертный: интеллигенты — крепкий народ. Как неживые. Почему же не им, а мне поручили вести эту войну?» Но интуитивно Дунаев понимал, что нужен именно он — со всеми его изумлениями, оплошностями, с его порывистостью, смекалкой, подозрительностью. С его любовью…

Вокруг внезапно стемнело. Глубокая тьма ночных небес, усыпанных звездами, нахлынула, накрыла их, как купол.Парторгу вдруг показалось, что они в Планетарии. Бессмертный протянул руку и нажал на бронзовую кнопку настольной лампы.

«Эта бронзовая кнопка негативно повторяет форму человеческого пальца. Эта выемка на ней… Везде следы, следы…» — вспомнились слова Зины Мироновой, ее завороженный голос.

Свет вспыхнул под зеленым стеклянным колпаком.

— Мы тут проделали кое-какую работу, — произнес Бессмертный буднично. — Хочу ознакомить вас, товарищи, с результатами. Сразу должен отметить: сделать это дело было бы невозможно без помощи присутствующих здесь Кинооператора и Корреспондента. Кстати, познакомьтесь. Очень рекомендую, специалисты высочайшего уровня.

Бессмертный повел рукой влево и вправо. Тут только Дунаев заметил, что по противоположным сторонам длинного стола неподвижно сидят двое. Оба таяли во мраке, сливаясь с глубокими кожаными креслами. Ветерок ужаса пронзил Дунаева — словно кто-то игриво пробежался холодными пальцами по его позвоночнику. Ему показалось, он различил справа кругленькую беретку, шарфик, фотоаппарат, черные треугольные глазки на лице, покрытом нежным цыплячьим пухом. Слева же различить ничего не удавалось, только поскрипывала чья-то черная кожаная куртка, соприкасаясь с кожей кресла. Парторг, конечно, знал, кто эти двое. Оба были Смертью. Две Смерти сидели с двух сторон стола, на равном расстоянии от Бессмертного, сидящего в центре. «Как ведра на коромысле! — подумал Дунаев. — Так вот почему он — Бессмертный: всегда посередине между двумя смертями. Они друг друга уравновешивают, и потому в центре — бессмертие». И в сознании Дунаева вдруг ярко зажегся образ румяной зимней красавицы, несущей коромысло с ведрами, в которых плещется ледяная вода, на фоне сахарно заснеженной деревеньки с поднимающимися к розовому небу синими дымами из печных труб.

— Хотелось бы также поблагодарить товарища Радного. Вы нам очень помогли, Глеб Афанасьевич, — продолжал Бессмертный.

Радный в темноте, стукнув черепами, растерянно и невнятно промолвил:

— За что вы благодарите меня?

— За пережитые вами неприятные минуты, когда мы «расстреливали» вас, — ответил Бессмертный и нажал на какую-то кнопку. Экран осветился, и на нем возникла увеличенная фотография: Радный, стоящий на пьедестале и глядящий за реку.

На переднем плане виднелась сброшенная взрывом скульптурная группа — дети, играющие в мяч.

— Папка мой делал, — произнес Максимка Каменный, указывая на статуи пальцем.

Эти слова стали для Дунаева последним проблеском обыденного, который посетил его ум перед очередным погружением в галлюциноз. Может быть, это неудачное определение — «погружение в галлюциноз»? Словно бы оно высказано добрым голосом врача или же сельского, но образованного батюшки, который пришел навестить своего родственника в умалишенную больничку, и вот он робко входит в палату, накинув поверх своей выгоревшей на солнце рясы белый халат. Халат слегка приоткрывается на груди (батюшка толст), и виден старинный медный крест, покрытый письменами, но его слегка заслоняет висящий на груди стетоскоп. Крест и стетоскоп висят на груди старца, почти сливаясь. И кажется, что стетоскоп, поймавший блик летнего света, — это сверкающее окошко в центре креста.

Может быть, лучше сказать не «очередное погружение в галлюциноз», а «очередное откровение»? Но в военной жизни Дунаева откровения случались часто, они шли сплошным потоком, даже многими потоками сразу, они обрушивались с такой мощью, с такой бесшабашностью, что становилось понятно, что они вовсе не рассчитаны на сознание воспринимающего их Дунаева — напротив, они сметали это сознание со своего пути, распугивали его, как распугивает куриную толпу казачий эскадрон, несущийся по деревенской улице.

Изображение надвинулось (возможно, Бессмертный в темноте продолжал нажимать на кнопки пульта). Затылок Радного стал огромным, похожим на тучу, затем эта туча сместилась к правому краю экрана, открыв то, на что Глеб Афанасьевич взирал со своего пьедестала.

То была грандиозная панорама битвы.

Немцы наступали. И они наступали не по земле. Они рвались сквозь Прослойки. Шли берсерки с настежь открытыми ртами, со спутанными волосами, с тяжеловесными пулеметами в руках, шли рыцари в серебристом оперении, в белоснежных латах, заплаканные, закусив окровавленные губы. На стальных единорогах мчались девушки с длинными золотыми волосами, с татуировками «Дюрер», «Райн», «Лорелай», «Дойчланд», «Бах», «Донау», «Питер Бальдунг Грин» на обнаженных телах. Под флагом Белого Лебедя шагали сплошным строем, плечо к плечу, статные эсэсовцы с окаменевшими от бесстрашия лицами, в черных мундирах, усеянных крошечными черепами и молниями. Под пропитанным ядом знаменем двигались вперед задумчивые студенты Гайдельберга и Фрайбурга, Констанца и Карлсруэ, Галле и Марбурга, Мюнхена и Лейпцига, отражая пламя пожарищ тонкими стеклами своих очков. Под горящей хоругвью с изображением Черной Розы шли парами, новобрачные — девушки в венках из полевых цветов и юноши в красных русских рубашках. Шли спортсмены: брутальные футболисты, штангисты, растопыренные как морские звезды. Шли дровосеки и композиторы, упоенно впитывающие музыку войны, шли рабочие в разорванных надвое мундирах… Шли улыбающиеся писатели, поэты и крестьяне, кинопродюсеры и служащие банков, дрессировщики и лодочники, кондукторы берлинских трамваев и кондитеры, садоводы, библиотекари и ветеринары… Шли витязи Тюрингии, батальоны Вюртемберга, воины Швабии, рыцари Пруссии и Бранденбурга, бойцы Саксонии и Шлезвиг-Гольштейна, Пфальца, Шварцвальда, Рурской области, Северного Рейна и Вестфалии, Баварии, Саара, Гессена…