Лети, майский жук! - Нёстлингер Кристине - Страница 3

А дедушка со страху ответил: «Да-да, Юли, да-да!»

Может, раньше все было иначе — дед любил бабушку, а она его. Но когда я была девочкой, никакой любви у них не замечала. Бабушка не говорила дедушке добрых слов. Только без конца приказывала: «Лепольд, пора идти! Лепольд, принеси уголь из кладовки! Лепольд, закрой окно! Лепольд, включи свет! Дай мне газету! Лепольд, дай мне денег!»

Дедушка лишь лепетал вответ: «Да-да, Юли. Да-да!» По-настоящему дедушку звали Леопольд, а бабушку — Юлия. У моего деда редкая профессия — он был торговцем часовой фурнитурой. Часовая фурнитура — это маленькие колесики, винтики и пружинки внутри часов. У дедушки не было собственной лавки. Вся его фурнитура помещалась в двух чемоданах, которые он хранил в своем кабинете. Иногда к нему приходил какой-нибудь часовщик и покупал колесико, пружинку или горстку винтиков. Но чаще дед ходил со своей фурнитурой по часовым мастерским. Бабушка в таких случаях говорила: «Идет с сумой!»

Ежедневно после завтрака дедушка упаковывал большую черную сумку и отправлялся в путь. Вернувшись вечером, он снимал черные ботинки и черные носки, двигал длинными, тонкими пальцами, бормоча: «Проклятие! Ну и набегался я сегодня! А продал лишь пару пустяков. Остались одни старики, дрожащие близорукие мастера. Все остальные в армии».

Дедушка брал на кухне алюминиевый таз, наполнял его водой и ставил под стол. Засучивал брюки, садился к столу, опускал ноги в воду и дрожал. Дрожал из-за холодной воды. Бабушка не давала ему теплой. Она презирала ножные ванны.

Наступала пора ужина. Мы ели вареную картошку по понедельникам, жареную — по вторникам, картофельную запеканку с репой — по средам, картофельное пюре — в четверг, в пятницу — картофельный гуляш, в субботу — картофельные оладьи. Бабушка строго придерживалась своего картофельного меню. Лишь раз она ошиблась. Приготовила во вторник картофельный пудинг. А все из-за того, что выиграла в этот день 30 марок в лотерее. Но сразу же рассвирепела, вспомнив, что на эти деньги ничего не купишь. Бабушка побежала к будке, где продавались лотерейные билеты, и бросила продавщице 30 марок с криком: «Забирайте эту бумажонку! Суньте ее подальше. Плевала я на ваши дурацкие деньги! Разыгрывайте лучше карточки на мясо. Тогда хоть что-нибудь получишь!» Я стояла у двери, мне было жутко стыдно за бабушку.

Дедушка стенал по поводу своих натруженных ног и бесполезной беготни с сумкой. Но бабушке не было жаль его, она его вообще не жалела, хотя и верила его россказням. А дедушка врал. Он вовсе не бегал по городу. Знаю это наверняка, потому что, когда нас отпускали в школе, дедушка брал меня с собой.

Бродить с дедушкой и его сумой было замечательно. Сначала мы шли в кафе. Дедушка знал хозяйку одного маленького кафе с красной плюшевой мебелью. Она любила дедушку. Она приносила нам настоящий кофе, а иногда даже настоящие ореховые пирожные с изюмом.

А еще в кафе жил старый толстый пес. Беззубый пес, к тому же хромой. У хозяйки был муж, такой же вспыльчивый, как моя бабушка. Она нам часто о нем рассказывала, добавляя под конец: «Конечно, грех так говорить, но по мне пусть война длится целую вечность. По крайней мере, я отдохну от него». Хозяин кафе воевал в России.

После кафе мы с дедушкой навещали часовых мастеров. Я выбирала, к кому идти. Чаще всего — маленького, едва ли не метрового роста, господина Маурица. В лавке у него был даже сооружен деревянный помост, чтобы он мог видеть заказчиков из-за прилавка.

К специалисту по старинным часам я тоже любила ходить. В его мастерской с шикарной вывеской «Часовое ателье» было полно напольных часов, часов с маятниками и музыкальным боем. В ателье без конца что-то играло, звенело, отбивало время. Этот мастер вовсе не нуждался в дедушкиной фурнитуре, потому что давно ничего не ремонтировал. Он стал спекулянтом. Спекулянт в то время — опасная профессия. Если на его след нападала полиция, он мог угодить в тюрьму, а то и в концлагерь.

Мастер с древними часами был неизменно приветлив. Завидев дедушку, он весело улыбался: «Большая честь для меня видеть Вас, господин Гёт!» (фамилия моего дедушки — Гёт). Улыбался и мне: «Ага! Сегодня у нас в гостях милая куколка!» (милая куколка — это я).

Мастер приглашал меня в заднюю темную комнату, открывал шкаф и доставал коробку. В коробке всегда были куски слипшегося фруктового сахара. Я с трудом отскребала кусочек, стараясь не жадничать. Иногда выуживала большой кусок, такой большой, что, затолкнув его в рот, еле-еле ворочала языком.

Всякий раз, покидая это ателье, я давала себе слово: сегодня я все не съем. Оставлю кусочек для Шурли Бергера! Шурли Бергер жил в нашем доме, на втором этаже. Он был моим лучшим другом. Тем не менее, я ни разу не принесла ему сахарных крошек.

Мама терпеть не могла хозяина ателье. А все из-за чего? Как-то у мамы появилось много денег. Они достались ей по наследству от старенькой тети. Вечером, после закрытия магазинов, мама пошла к этому мастеру. Она отдала ему много-много денег, а он ей взамен — три килограмма крестьянского сала и четыре кило сахара. Мама же мечтала получить хотя бы полсвиньи. Но хозяин ателье посмеялся над нею, сказав, что в наше время деньги не имеют цены. Тот, кто хочет получить полсвиньи, должен отдать за нее пианино или хотя бы пять зимних пальто.

Пяти зимних пальто у нас не было, зато было пианино. Я и моя сестра ежедневно на нем упражнялись и раз в неделю ходили на занятия к госпоже Кригельштайн. Госпожа Кригельштайн сидела рядом на стуле и считала: «раз-два-три, раз-два-три!», потом глубоко вздыхала. Думаю, она считала нас не очень способными.

Я и моя сестра с радостью обменяли бы пианино на полсвиньи, даже на три яйца. Но мама и слышать ничего не хотела, больше того — жутко злилась, когда ей говорили об этом. Злилась так же, как наша бабушка. Мама четыре года собирала деньги на пианино, и теперь ее бесило, что она накопила всего лишь на полсвиньи или на три яйца.

Израненный отец

Собака Бреннер

Кукольный дом

Тучи пыли

Трещина в потолке

Весна 1945 года была ранней. Нам повезло, потому что в доме не было ни дров, ни угля. Но самое прекрасное — в марте вернулся отец! Он лежал в венском госпитале. А до этого был тоже в госпитале, в Германии, еще раньше — в Польше, еще раньше — в России, лежал в санитарном поезде на колесах и без паровоза. Там, в вагоне с разбитыми окнами, лежало тридцать солдат. Их часто бомбили русские истребители. У отца были изранены все ноги, а в теле застряли осколки гранаты. Но вскоре он уже мог самостоятельно ковылять и, получив в госпитале увольнительную, приходил домой, даже оставался иногда до вечера.

То, что отец оказался в венском госпитале, не было счастливой случайностью. Это устроил дядя, брат моей матери. Он занимал большой пост в СС, служил в Берлине, в ставке Гитлера. И то, что отец ежедневно получал увольнительные, тоже не было счастливой случайностью. Дома у нас в глубине ящика с фурнитурой были спрятаны настоящие часы — ручные, кухонные, настенные и будильники. Дедушка долго оберегал свои сокровища. Теперь же они достались унтер-офицеру из госпиталя. Взамен часов тот выписывал увольнительные.

Русские приближались к Вене. Где они точно находились, никто не знал. В школе нас через день отпускали с уроков из-за бомбежек. Мы не очень волновались по этому поводу, ведь и так не учились. К нам теперь ходили ребята из двух соседних разбомбленных школ.

Госпожа Бреннер здоровалась по-прежнему на фашистский манер. Госпожа Зула, мывшая у Бреннерши окна, рассказывала, что та запаслась ядом. Мол, когда придут русские, госпожа Бреннер отравится и отравит господина Бреннера, Хеди Бреннер и собачку Бреннер. Собачку Бреннер мне было жалко.