Собака Пес - Пеннак Даниэль - Страница 14

Глава 25

Гиеныч никогда не ошибался в расписании поездов. Нечто вроде шестого чувства. Всякий раз Кабан находил их на посту. Обоих, Гиеныча и Пса, сидящих у выхода на платформу № 6. И все трое шли домой, счастливые, потому что опять были вместе.

Они правда были счастливы. Пёс даже недоумевал, как это может быть – такое счастье. Ему было как-то тревожно. Слишком это было прекрасно, чтоб так и продолжаться. Кабан и Гиеныч, те ни о чём таком не думали. Похоже, они воспринимали своё счастье как нормальное состояние. Пёс внимательно приглядывался к ним. Они так сжились друг с другом, что внешне своих чувств никогда не выражали. Ну, почти. Гиеныч, завидев Кабана, скромно помахивал хвостом, а тот, рассеянно потрепав его по голове, заговаривал с ним так просто и естественно, словно продолжал только что прерванную беседу.

Чем счастливее они были, тем явственнее чувствовал Пёс, как в нём подымается какая-то горечь. «Странно, – думал он, – должно быть, со мной что-то не так». Но это было сильнее него. Когда он видел, как Кабан берет свои кисти и, поглядывая краем глаза на Гиеныча, кладёт первые мазки на чистый холст (Гиеныч в таких случаях принимал эффектную позу и старался не шевелиться), Пёс не мог отделаться от мучительных видений.

Все тех же, разумеется: дверь холодильника, кувыркающаяся в небе, мёртвая Чёрная Морда среди отбросов, чёрный фургон, глаза Лохматого, труп той собаки на обочине – снова и снова те же картины. Они всё время возвращались. Он стыдился этого. Он ничего не говорил Гиенычу. Не хотел омрачать его счастье. Только вот от Гиеныча невозможно было ничего скрыть.

– Что с тобой творится, Пёс? Вид у тебя, прямо скажем…

– Нет-нет, ничего, всё в порядке, правда.

– Ладно, как хочешь…

Гиеныч не настаивал, зная по опыту, что рано или поздно Пёс сорвётся и тогда сам расскажет ему всё, что сейчас скрывает.

Так оно, естественно, и случилось. В один прекрасный день Пёс сорвался. Он уснул в этой атмосфере мучительного счастья, и все его страшные сны нахлынули разом. И он проснулся с таким воплем, что Кабан раздавил три тюбика краски, которые были у него в руке, а Гиеныч превратился в живую подушку для булавок.

– А? Ты что? Что с тобой, Пёс? Ну скажи, что?

– Со мной то, со мной то… – захлёбывался Пёс, – со мной то, что я слишком счастлив с вами! что это невозможно! что это неправда! что это сон! что в жизни так не бывает! что жизнь совсем не такая! жизнь – это раздавленные собаки на обочине! это мёртвые собаки, брошенные среди отбросов! это чёрные фургоны! это директора приёмников с гуманным выражением лица! это холодильники, которые нас давят! хозяйки, которые нас бросают! щенки, которых топят, потому что они некрасивые! вот что такое жизнь! Со мной то, что вы двое – сон! что вы не настоящие! что вы слишком хороши! что это слишком хорошо, чтобы быть правдой! со мной то, что я сейчас проснусь на обочине автострады! среди мусора на свалке! и умру там один-одинёшенек! как собака! как умирают все собаки! брошенные хозяевами! потому что друзей не бывает! это всё сказки! бывают только хозяева! хозяева, для которых мы слишком глупые! слишком некрасивые! слишком большая обуза! слишком долго нюхаем! и они нас душат своими поводками! давят своими холодильниками! своими машинами! и оставляют валяться мёртвыми на обочинах! на свалках! оставляют одних! одних среди машин, которые мчатся мимо! одних среди отбросов! одних…

И так без остановки, одной долгой, одной нескончаемой жалобой – плач, подымающийся из самых глубин собачьей родовой памяти, чтобы вырваться в час тоски из глотки любой несчастной собаки наших дней.

Кабан так и стоял, беспомощно расставив руки, с которых на ковёр стекала краска. Он посылал Гиенычу выразительные взгляды, словно говоря: «Ну что же ты! Сделай что-нибудь Бога ради!» Но Гиеныч ничего не мог сделать, только ждать.

Когда Пёс окончательно выдохся, когда он выплеснул всю свою муку и умолк, как потерянный, с бешено колотящимся сердцем, с подкашивающимися лапами, с пересохшим горлом и пылающим носом, когда он стоял так, совершенно опустошённый, опустошённый и ничего не соображающий – только тут Гиеныч обратился к нему:

– Пойдём со мной. Пёс, я тебе кое-что покажу. И ты мне скажешь, настоящее это или нет!

Голос его звучал так властно, что подействовал на Пса, как холодный душ. Гиеныч уже открыл дверь и ждал на лестнице. Пёс безропотно последовал за ним.

Глава 26

Они пересекли весь Париж. Давно уже стемнело. Где-то по дороге Гиеныч вдруг приказал:

– Жди меня здесь.

Пёс уселся и стал ждать. Долго дожидаться не пришлось. Скоро Гиеныч выскочил из-за угла, за которым перед тем скрылся. В зубах он держал какую-то большую птицу и мчался со всех ног. За ним бежал толстяк в белом фартуке и на диво пронзительным голосом кричал: «Держи вора!». Прохожие смеялись. Гиеныч вихрем пронёсся мимо Пса. После секундного замешательства (нет, правда, короткого, как вспышка молнии!) Пёс бросился преследователю под ноги.

Раздался громкий крик и такой звук, словно рухнул большой мягкий самолёт, чёрное небо сделало кувырок, потом Пёс снова вскочил на ноги и не раздумывая, все ещё оглушённый, пустился догонять Гиеныча, который как раз сворачивал за угол в конце улицы.

Теперь они шли бок о бок, и Пёс, возбуждённый до крайности, сыпал вопросами:

«А куда мы идём?»

«…А птица зачем?»

«…Как ты думаешь, он убился, этот Белый Фартук?»

«…А, Гиеныч? Куда мы идём?»

Но Гиеныч всё шёл и шёл быстрым шагом, не разжимая челюстей, в которых держал добычу, безмолвный, только глаза у него горели ярче обычного.

Наконец они добрались до Сены. Это была глухая окраина Парижа. Там, где возвышаются заводы за тускло-жёлтой канителью старых фонарей. Река текла такая же чёрная, как небо над ней. Ещё был мост. И этот мост, неистово освещённый, пробивал окружающую темноту туннелем ослепительного света. Гиеныч на секунду приостановился, словно в нерешительности. Брови у него сдвинулись, зрачки расширились. Он обшаривал глазами тьму там, куда указывал световой туннель. Пёс наблюдал. Вдруг взгляд Гиеныча на чём-то остановился. Пёс посмотрел туда же. Неожиданно ему предстало нечто, чего он сначала не увидел: какой-то тёмный массив вырисовывался над рекой по ту сторону моста; это были деревья. Гигантские! Несмотря на рокот города, даже отсюда было слышно, как шумит их листва. Они буйно раскинулись над островком, о который течение разбивалось, завиваясь водоворотами. Освещённая снизу листва мигала в ночи короткими серебристыми сигналами. Гиеныч двинулся дальше. Пёс шёл за ним по мосту в стенах этого ослепительного света. И в первый раз по-настоящему увидел птицу. Вот это оперение! И золотое, и красное – краснее красного. И ещё десятка цветов куда ярче, чем даже на палитре у Кабана. Пёс опять принялся выспрашивать:

«А зачем эта птица?»

«…А какой она марки?»

«…А, Гиеныч?»

«…Это нарисованная птица или настоящая?»

Гиеныч по-прежнему не отвечал. Он шёл, высоко задрав голову и напрягая шею, которую гнула к земле тяжесть птицы. Птица была больше Пса.

Наконец они перешли мост и оказались перед портиком, сложенным из больших камней. Наверху у него была какая-то надпись, но прочесть её Пёс, разумеется, не мог. Кованая входная решётка была открыта. Казалось, она приглашает войти. Однако Гиеныч входить не стал. Он шагнул к портику и положил птицу между каменными столбами, потом отступил обратно, сел и стал ждать. Пёс уселся рядом.

– Что это за место? – спросил он, затаив дыхание.

– Собачье кладбище, – сказал Гиеныч будничным тоном.

– А чего мы ждём? – шёпотом спросил Пёс, сам не зная, чего ему больше хочется – поскорее войти или удрать.

– Жди. Сам увидишь.

За портиком было темно. Казалось, на кладбище нет ни души. Только и можно было различить внушительную тень – статую сенбернара с бочонком рома на шее, бережно несущего в своей огромной пасти ребёнка. Шумел ветер. Вода поплёскивала о берег. Они сидели так уже довольно долго, когда появилась кошка. Это была красивая египетская кошка, длинный сильный зверь песочной масти. Казалось, её породила сама темнота. Пёс так и подскочил и угрожающе зарычал.