Собака Пес - Пеннак Даниэль - Страница 12

– Ты бы лучше рассказал, что с тобой стряслось, чем дрожать как лист, и демонстрировать свои зубёнки, – предложил Гиеныч, вдруг оборвав смех.

Странное дело (Пёс ещё сам не разобрался, успокаивает его это или пугает больше, чем всё остальное), говорил Гиеныч очень мягким, каким-то словно отдалённым голосом. Сделав над собой усилие, Пёс всё-таки сумел ответить:

– Я заблудился.

Гиеныч тут же возразил:

– Уже нет. Я знаю Париж, как свои пять пальцев. Куда тебе надо?

– Мне надо как раз выбраться из Парижа, – объяснил Пёс уже более твёрдым голосом.

– Выбраться, а куда? – спросил Гиеныч, не сводя с него глаз.

– Не знаю… куда-нибудь на юг, – отвечал Пёс, выдерживая фосфоресцирующий взгляд.

– Тебе повезло, я как раз иду на Лионский вокзал встречать двенадцатичасовой. Двигай за мной, – скомандовал Гиеныч.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и пошёл.

Сперва Пёс следовал за ним на почтительном расстоянии. Походка у Гиеныча была чудная. Передние лапы гордо вымахивали от могучих плеч, между тем как задние, едва возвышаясь над землёй, поспевали следом, как могли. Время от времени он небрежным тычком опрокидывал мусорный бак и спрашивал, не оборачиваясь:

– Поесть не хочешь?

Пёс понемногу подтягивался все ближе. Вскоре он уже шёл бок о бок с Гиенычем. Даже испытывал некоторую гордость, словно сумел укротить настоящего хищника. И, хотя Гиеныч ни о чём его не спрашивал, Пёс принялся рассказывать ему свою историю. Он говорил без удержу, как те, у кого за неимением собеседника накопилось много невысказанного. Гиеныч слушал, хмуря брови, чёрные и лоснящиеся, как тигриные полосы. Иногда он вставлял вопрос:

– Этот Потный, как ты его зовёшь, он, значит, никогда не давал тебе толком помечать шины?

– Никогда.

– Меня это не удивляет.

– Почему?

– Потом объясню. Рассказывай дальше.

Пёс рассказывал дальше. Он рассказывал не по порядку. Как всякий, кто не может забыть о своём горе, он всё время возвращался к одной теме: странному поведению Пом.

– Вот так вот – сегодня любила, а завтра бросила? – спрашивал Гиеныч.

– Ну да, раз – и всё… без предупреждения.

– Это меня не удивляет, – неизменно отвечал Гиеныч.

– Да почему же? – спрашивал Пёс, останавливаясь.

– Потом объясню. Не стой, пошли, я спешу.

С залитых светом проспектов в полутёмные улочки, с полутёмных улочек совсем тёмными переулками они добрались до вокзальных пакгаузов. Гигантские строения, чёрные и безмолвные. Больше ничего Пёс не мог разглядеть. Только светящиеся в темноте глаза Гиеныча. Пахло гудроном, сыростью, ржавчиной и шлаком.

– Жутковато, а? – шепнул Гиеныч пугающе вкрадчивым голосом.

И словно нарочно, чтоб Псу стало ещё страшнее, зашёлся долгим хохотом, который многократным эхом отозвался в лабиринте пакгаузов.

Наконец они взобрались на какую-то насыпь из мелких камушков, осыпавшихся при каждом шаге. Добравшись до вершины, Пёс почувствовал под лапками что-то леденяще холодное. Пелена туч над ними вдруг прорвалась. На долю секунды Пёс увидел рельсы, отблескивающие до самого горизонта.

– Ну вот, – сказал Гиеныч. – Юг вон там, прямо перед тобой. Счастливо!

И исчез.

Тучи опять сомкнулись. Пёс никогда бы не поверил, что ночь может быть такой тёмной. Черным-черно. Он не мог разглядеть даже собственных лапок. Сколько времени оставался он наедине со своим страхом? Несколько секунд. Которые показались ему часами. Потом, чувствуя, что больше ему не выдержать, он закричал:

– Гиеныч! Гиеныч! Вернись…

Никакого ответа. Только чёрная ночь. И слабый-слабый ветерок, нагруженный такими же чёрными запахами.

– Гиеныч, ну пожалуйста!

В голосе Пса звучали слезы.

Ответом ему был далёкий смех Гиеныча. Далёкий, потом совсем близкий. Потом опять далёкий. И опять близкий. Смех, который был всюду.

– Перестань меня пугать! – вдруг взорвался Пёс. – Перестань! А не то…

– А не то что? – осведомился вкрадчивый голос совсем рядом.

Не успел Пёс ответить, как от мощного тычка покатился в ров у подножия насыпи.

Когда он встал, полуоглушенный, два жёлтых горящих глаза взглядом пригвоздили его к месту.

– Что, расхотелось на юг?

И снова взрыв смеха. А потом, без всякого перехода, Гиеныч скомандовал:

– Ну-ка пошли, пора встречать Кабана.

Глава 22

О Гиеныче много чего можно было бы сказать. Непростая личность. Начать с того, что он обожал розыгрыши. Он разыгрывал всех подряд и при любых обстоятельствах, и не всегда эти розыгрыши отличались хорошим вкусом. Да ещё его леденящий душу смех… Однако никто на него не обижался. Наоборот, его все любили. То есть более популярной личности свет не видал! Гиеныча это, кстати, сердило, он предпочёл бы, чтоб его считали лютым зверем, настоящим хищником.

– С моей-то рожей имею же я право хоть на такую элементарную вежливость!

Вот только был-то он добрый. Неисправимо добрый. Едва услышав рыдания Пса, он тут же решил взять его под свою опеку. Он попросту не мог не помочь, не восстать против несправедливости, не постараться понять любого и каждого… Натура такая, как говорится.

– Что-то вроде врождённого порока: не могу кусаться, хоть убей!

Так он говорил со смущённой улыбкой, обнажавшей устрашающие клыки, пожелтевшие и немного стёртые, потому что он был не так уж молод.

– Но если, например, кто-нибудь нападёт на Кабана, ты станешь его защищать? – спросил как-то Пёс.

Гиеныч вдруг изменился в лице, и Пса пробрала дрожь, как в ночь их первой встречи.

– Кабан – это Кабан. Пусть только кто попробует…

И добавил уже с обычной своей улыбкой:

– Друзей моих трогать никому не посоветую.

Кабан был проводником или машинистом – в общем, железнодорожником. Работал на поездах.

В эту ночь, увидев двух собак, встречающих его у двенадцатичасового поезда, он отнёсся к этому очень просто:

– Здорово, Гиеныч. Дружка привёл? Ишь ты, славный какой. Ещё одна творческая удача природы!

Гиеныч покатился со смеху, и скоро все трое были уже у Кабана.

В самом деле, когда Кабан снял фуражку, внешность у него оказалась совершенно кабанья: массивная башка, заросшая тёмной щетиной, такой жёсткой, что пятернёй не продерёшь, и такие же щетинистые брови. К тому же здоровенный и вида довольно устрашающего. («Когда мы с ним едем в метро, – говорил Гиеныч, – вагон пустеет».) В квартире у Кабана был форменный бардак, а стены сплошь в картинах, и повсюду деревянные фигурки, которые Кабан вырезал, коротая долгие железнодорожные перегоны. Некоторые из этих произведений изображали Гиеныча собственной персоной. Но Гиеныча очень красивого, такого, каким он был бы в действительности, если б действительность не оплошала. Особенно бросалось в глаза в работах Кабана то, как ему удавалось передать мудрость Гиеныча, его отвагу, беззаботность, его страсть к розыгрышам, а за всем этим – серьёзную суть его характера, какую-то даже грусть, но очень сокровенную, которую невозможно разглядеть простым глазом или запечатлеть на фотографии. И похож. Правда, очень похож!

Вот и Пёс сразу узнал Гиеныча и на стенах, и на каминной полке.

– Слушай, да это же ты! А как это получается, что ты здесь такой красивый?

– Взгляд любви… – скромно потупившись, пояснил Гиеныч.

Так Пёс без лишних слов водворился у Гиеныча и Кабана. Да, именно у обоих, потому что и вправду нельзя было сказать, что квартира принадлежит одному Кабану. У Гиеныча были здесь точно такие же права, как у его хозяина (но он никогда не говорил «хозяин», только «друг»), и запретных мест для него не было. Однако он своими правами не злоупотреблял.

– На кровать к нему я не лезу – сам понимаешь, мы оба такие здоровые, тесно было бы.

Через два дня на третий Гиеныч и Пёс провожали Кабана на Лионский вокзал. Иногда утром, иногда вечером. А потом отправлялись шататься по Парижу.