Людоедское счастье - Пеннак Даниэль - Страница 7

В свою очередь направляюсь к двери.

– Все, Леман, с меня хватит на сегодня. Пойду домой. Если понадобится, Тео меня заменит.

Смех застревает в горле Лемана.

– Этот педик не за то получает деньги!

– Никто бы не должен был получать деньги за такое паскудство.

Он вкладывает максимум презрения в свою улыбку и говорит:

– Вот и я так думаю.

Ну гад! Правильно я ему придумал искусственную руку.

Спускаюсь, прохожу через секцию игрушек. Народу – тьма.

– Смотри-ка, чтобы двадцать шестого покупали больше, чем в сочельник, – такого еще никогда не было.

Это говорит рыженькая продавщица с беличьей мордочкой, обращаясь к подруге, похожей скорее на куницу. Та соглашается. Она занята упаковкой Боинга-747; ее длинные пальцы быстро-быстро скользят по шелковистой темно-синей бумаге с розовыми звездочками, которая как бы сама превращается в пакет. Рядом с ней, на демонстрационном стенде, огромная движущаяся мягкая игрушка, изображающая Кинг-Конга, показывает, что она умеет делать. Это мохнатый черный обезьян, более правдоподобный, чем настоящая горилла. Он шагает на месте, неся на руках полуголую куклу, похожую на уснувшую Клару. Он шагает, но не двигается с места. Время от времени он откидывает голову назад, в его налитых кровью глазах и разинутой пасти вспыхивает свет. Густо-черная шерсть, кроваво-красные глаза и тельце куклы, такое белое в его мохнатых лапах, – в этом сочетании таится настоящая угроза. (Нет, в самом деле эта работа начинает мне действовать на нервы. И в самом деле эта кукла похожа на Клару…)

7

Когда я прихожу домой, большой черный обезьян все еще топчется у меня в голове. И когда телефон начинает звонить, мне стоит черт знает каких усилий снять трубку и сказать «Алло».

– Бен?

Это Лауна.

– Бен, я решила выгнать маленького жильца.

Опять двадцать пять! Ну нет, сегодня я в эти игры не играю.

Отвечаю злым голосом:

– Ну и чего ты хочешь от меня? Чтобы я вручил ему повестку о выселении?

Она хлопает трубку.

Первое, что я вижу, положив в свою очередь трубку, – это сияющая морда Джулиуса в проеме двери.

За весь день он так и не выпустил мячик изо рта. Я смотрю на него мрачным взглядом и говорю:

– Нет, не сегодня!

Он тут же укладывается на ковер. А я засыпаю. Час спустя, проснувшись, звоню по внутреннему телефону.

– Клара? Слушай, мне надо пройтись. Приду к вам после ужина.

– Ладно. Знаешь, Бен, с твоей «лейкой» у меня такие фотки получились – закачаешься! Придешь – покажу.

Джулиус по-прежнему лежит на боку, вытянув лапы, и вопрошающе глазеет на меня. Этот необычный хозяин задал ему задачу. К счастью, ему нечасто приходится иметь дело с таким.

– Ну что, пойдем погуляем? – говорю я ему. Он тут же вскакивает на все четыре лапы. В любой момент готов идти куда угодно, в любой момент готов и вернуться – вот он какой, мой Джулиус. Пес – он и есть пес.

Взрывается не только Магазин – Бельвиль тоже. С дырами, зияющими на месте фасадов справа и слева вдоль тротуаров, Бульвар похож на щербатую челюсть. Джулиус бежит впереди, почти касаясь носом асфальта и энергично виляя хвостом. Внезапно он присаживается прямо посреди центральной аллеи, чтобы возвести роскошный памятник во славу собачьего нюха. Затем пробегает еще метров десять, высоко задрав свой широкий зад, довольный собой, вдруг останавливается, как будто забыл что-то важное, и начинает отчаянно скрести асфальт задними лапами. Какашка осталась далеко позади, и роет он совсем в другом направлении, но ему наплевать – он выполняет свою обязанность, делает то, что ему полагается сделать. Джулиус – это вам не прилавок универмага, память у него есть. Пусть он даже и забыл, что в ней хранится.

Пройдя еще метров сто, я слышу жалобное завывание муэдзина, оглашающее бельвильские сумерки.

Я знаю, что ему служит минаретом, – это маленькое квадратное окошко между четвертым и пятым этажами облупленного фасада, вентиляционное отверстие уборной или лестничной площадки. Несколько секунд я вслушиваюсь в жалобы этого иноземного кюре; он выпевает суру Корана, где речь, должно быть, идет о какой-нибудь чайной розе, священный стебель которой произрастает в штанах Пророка. Во всем этом невыносимая тоска изгнания. В первый раз вспоминаю разбрызганное тело убитого в Магазине. Потом думаю о Лауне и мысленно обзываю себя подлецом. И снова перед глазами кишки того чувака из Курбевуа. Едва успеваю прислониться к дереву и взять себя в руки, чтобы не рассыпаться снова. Считая шаги, перехожу Бульвар и открываю дверь заведения Амара Кутубия.

Джулиус бежит прямо на кухню к Хадушу. Голоса и стук костяшек домино перекрывают завывания муэдзина. В зале стоит табачный дым, почти перед каждым посетителем – рюмка анисовки. Да, мусульманскому брату из того окошка, надо думать, хватает работы, чтобы вернуть свою паству к исламской чистоте!

Едва увидя меня, старый Амар расплывается в улыбке. Как всегда, меня поражает белизна его волос. Он выходит из-за прилавка, мы обнимаемся.

– Как живешь, сын мой, все хорошо?

– Все хорошо, спасибо.

– А как поживает твоя уважаемая матушка?

– У нее тоже все хорошо. Она отдыхает. В Шалоне.

– А дети? У них все хорошо?

– Все хорошо, спасибо.

– Почему ты не взял их с собой?

– Уроки делают.

– На работе все хорошо?

– Отлично.

Он сажает меня за столик, одним движением расстилает бумажную скатерть и встает напротив, опираясь вытянутыми руками о край стола. Смотрит на меня и улыбается.

– А у тебя, Амар, все хорошо?

– Все хорошо, спасибо.

– А дети? У них все хорошо?

– Все хорошо, спасибо.

– А жена? Твоя жена Ясмина? У нее все хорошо?

– Все хорошо, слава Аллаху!

– Когда ты ей сделаешь еще одного?

– На той неделе поеду в Алжир и сделаю последнего.

Смеемся. Ясмина не раз служила мне матерью, когда я был щенком, а моя мать служила в другом месте и в другом качестве.

Пока Амар занимается с прочими клиентами, Хадуш ставит передо мной кускус, который мне придется съесть, если я не хочу оскорбить за один вечер Пророка и всех правоверных мусульман.

Видя, что я ем без особого аппетита, Амар подходит и садится напротив.

– Не очень-то у тебя хорошо, как я посмотрю.

– Да, не очень.

– Поедем со мной в Алжир, а?

Why not?[3] Несколько секунд я слежу за тем, как эта мысль прокладывает в моем мозгу сияющую дорожку радости. Амар уговаривает:

– Поедем! Хадуш присмотрит за собакой и за детьми.

Но плоская морда инспектора-стажера Карегги призывает меня к порядку.

– Не получится, Амар.

– Почему?

– На работе не отпустят.

Он смотрит на меня недоверчиво, но, должно быть, думает, что у каждого свои шакалы, и встает, похлопав меня по плечу.

– Пойду принесу тебе чай.

Из видика доносится голос Ум Кальсум[4], на экране – огромная толпа, идущая за ее гробом. Я дослушиваю песню и выхожу из ресторана, Джулиус за мной. В ушах у меня еще звенит смех Хадуша:

– В следующий раз я ему не дам пожрать, твоему псу, я его вымою!

Я рассказываю ребятам о первых неуверенных шагах следствия, о том, как двое моих сыщиков, Жиб-Гиена и Бак-Бакен, бесцеремонно копаются в личной жизни «сотрудников» Сенклера, как по ночам невидимая бригада ремонтников заменяет прилавки в отделе игрушек, о героизме Магазина, который как ни в чем не бывало продолжает работать под угрозой взрыва (The show must go on![5]). Над головой у нас во всех направлениях протянуты лески, на которых сушатся фотографии Клары. (Сколько времени эта страсть отнимает у нее от подготовки к аттестату по французскому и литературе?) Тут и людоеды Малыша, и виды исчезающего Бельвиля, и новые дома-аквариумы, которые должны составить прекрасный город будущего. И среди всего этого – фотография мамы, совсем молодой, примерно того времени, когда я родился. И в глазах у нее уже страсть к побегу.