Людоедское счастье - Пеннак Даниэль - Страница 23

Так, ясно.

– Что вы делали на этой лекции?

Продать Казнава – ладно, еще куда ни шло. Но не тетю Джулию! Хотя, если они меня там видели, то видели с ней.

– У меня сестра беременна и никак не может решить…

– Понимаю.

Из чего вовсе не следует, что он одобряет и что он удовлетворен ответом. Чтобы проверить, как функционирует мое тело, пытаюсь принять сидячее положение. У-у-у! Тело сплошь деревянное, как у Джулиуса в эпоху его одеревенения. (А Джулиус-то поправился!)

– У вас сломаны два ребра. Вам наложили жесткую повязку.

– А череп?

– В порядке. Несколько шишек, и все.

(С меня достаточно.)

Он идет к столу, садится, зажигает лампу. Я прикрываю глаза, и он убавляет свет. Кроме телефона, это единственная уступка современности в его кабинете – лампа с реостатом. Он почесывает ухо и край носа, складывает ладони перед собой и наконец говорит:

– Странная у вас работа, господин Малоссен. Рано или поздно за нее бьют.

(Так-так, значит, вопреки утверждениям Сенклера, он поверил в мой рассказ о козле отпущения!)

Далее следует самый поразительный вопрос, который задержанный по подозрению – если предположить, что я задержан, – слышал когда-нибудь от следователя:

– Это вы взрываете все эти бомбы, господин Малоссен?

– Нет.

– Вы знаете, кто это делает?

– Нет.

Он опять чешет нос, скрещивает пальцы перед собой и снова удивляет меня:

– Хоть я и не должен, строго говоря, сообщать вам мое личное мнение, знайте, что я вам верю.

(Что ж, и на том спасибо.)

– Но у вас на работе многие считают, что это вы.

– В том числе те, которые на меня сегодня напали?

– В том числе.

Движением бровей он дает мне понять, что хотел бы, чтобы я вник в смысл его слов.

– Видите ли, козел отпущения – это не только тот, кто в случае необходимости платит за других. Это прежде всего способ объяснения.

(Я, значит, «способ объяснения»?)

– Иначе говоря, таинственная, но бесспорная причина всякого необъяснимого феномена.

(Не только «способ объяснения», но и «бесспорная причина»!)

– Этим объясняются, в частности, еврейские погромы во время эпидемий чумы в средние века.

(Но сейчас-то на дворе двадцатый век, насколько мне известно.)

– Для некоторых из ваших коллег, раз вы козел отпущения, значит, вы и есть тот, кто подкладывает бомбы. По той единственной причине, что им нужна причина, – так им спокойнее жить.

(А мне нет.)

– Они абсолютно не нуждаются в доказательствах. Они верят в вашу виновность, и этого им достаточно. И они снова набросятся на вас, если я не приму меры.

(Так примите же их!)

– Ладно, поговорим о другом.

И начинается разговор о другом. Обо мне, точнее говоря. Просвечивание вдоль и поперек. Например, почему я не попытался использовать по назначению мой диплом юриста (он один из немногих людей на свете, кому известно, что я – счастливый обладатель этой почтенной ксивы). В самом деле, почему? Поди знай! Ребячий страх остепениться, «вписаться в систему», как говорили в те времена? Но я-то никогда особенно не клевал на эту удочку – тоже порядочная дешевка!

– Принимали ли вы участие в деятельности какой-нибудь общественной организации?

Ни какой-нибудь, ни самой солидной. В те времена, когда у меня были друзья, я предоставлял им играть в эти игры. Это они меняли дружбу на солидарность, механический бильярд на ротапринт, балдение в кафе на дежурства в комитетах, лунный свет на булыжники, Гадду на Геварру. Кто был прав, я или они, – этот вопрос не по зубам никому из тех, кто пытается на него ответить. А кроме того, мать у меня уже была в бегах, детей полон дом, Лауна крутила свои первые романы, Тереза орала по ночам так, что просыпался весь Бельвиль, а Клара каждый день два часа шла из детского сада, расположенного в трехстах метрах от дома («Я смотлю, Бен, мне нлавится смотлеть». Уже тогда.)

– Кто ваш отец?

Один из материных хахалей. Первый. Ей тогда было четырнадцать. Я его никогда не видел, так что можете смахнуть слезу, комиссар. Но он не плачет, а регистрирует, анализирует и, уж конечно, ничего не забудет.

Затем возникает щекотливый вопрос о тете Джулии и о том, что она «значит» для меня. А в самом деле, что она для меня «значит»? Помимо того сеанса суровой сексуальной самокритики и репортажа, который она готовит… Но это его не касается.

– Об этом еще рано говорить.

– Или уже поздно.

Он чуть прибавляет свет в лампе, чтобы я мог оценить всю степень серьезности, которую он придал своему лицу.

– Остерегайтесь этой дамы, господин Малоссен, не давайте вовлечь себя в какое-нибудь… в какую-нибудь совместную деятельность с ней, о которой позже вам, может быть, придется пожалеть.

(Молчание – это… молчание.)

– Журналисты обожают непосредственность, не заботясь о том, что может из этого выйти. Но мы-то знаем, что непосредственность – продукт воспитания.

– Мы? Почему мы?

(Это у меня как-то само собой вырвалось.)

– Но вы же глава семьи и, следовательно, воспитатель. Я тоже до некоторой степени.

После чего он еще раз излагает мне свои выводы. Он не думает, что взрывы – дело моих рук.

Однако факт остается фактом: бомбы взрываются там, где я в этот момент нахожусь. Из чего следует, что кто-то пытается свалить это дело на меня. Кто же? Секрет. Все это, впрочем, не более чем гипотеза, которая подтвердится при случае или будет опровергнута.

– При случае? Что вы имеете в виду?

– При взрыве следующей бомбы, господин Малоссен.

Прекрасно. А если она все разнесет? Наивный вопрос, который я, однако, задаю.

– Наши эксперты не думают, что это произойдет. Я тоже не думаю.

Допрос заканчивается кое-какими рекомендациями, точнее сказать, распоряжениями дивизионного комиссара Аннелиза. Два-три дня я сижу дома, чтобы зализать мои болячки, а затем возвращаюсь в Магазин. Там я должен вести себя абсолютно так же, как раньше, и, в частности, ходить там, где ходил. Два специалиста по наблюдению будут следить за мной с утра до вечера, и каждый, кто подойдет и заговорит со мной, будет зафиксирован этими живыми видеокамерами. Они будут, так сказать, прицельной рамкой, а я – точкой прицела. Вот так. Вы согласны, господин Малоссен? Сам не зная почему, я соглашаюсь.

– Хорошо, я сейчас распоряжусь, чтобы вас доставили домой.

Он нажимает на некую кнопочку (еще одна уступка современности) и просит Элизабет оказать ему такую любезность – попросить зайти к нему инспектора Карегга. (А, любителя турецкого кофе!)

– И последнее, господин Малоссен. Что делать с теми, кто на вас напал? Они бы убили вас, не окажись поблизости один из моих сотрудников. Не хотите ли возбудить дело? У меня тут полный список.

Он достает из папки бумагу и протягивает мне. Дико хочется прочитать. Прочитать и замести к такой-то матери этих гадов. Но – изыди, Сатана! – светлый ангел во мне отвечает «нет». Дурачье они, эти ангелы!

– Как хотите. Так или иначе, им придется ответить за нарушение общественного порядка в ночное время. Кроме того, об их поведении мы уже сообщили дирекции Магазина.

Боюсь, что ребра от этого у меня целее не будут.