Господин Малоссен - Пеннак Даниэль - Страница 7

– Лучше было бы, наверное, чтобы ты сам встретился с Маттиасом и поговорил с ним.

– Маттиасом? Ты называешь его по имени?

Тогда Жюли, как всегда в своем репертуаре, парировала самым что ни на есть неожиданным ответом:

– Мы с ним, что называется, друзья.

За чем последовал визит к Маттиасу Френкелю, акушеру звезд и монархов.

Обстановка говорила сама за себя: просторный кабинет в одном из особняков шестнадцатого округа,[2] обюссонские ковры (настоящий шестнадцатый век!) на стенах. «Святой Георгий, попирающий дракона», что висит над головами пациентов – начало шестнадцатого, Карпаччо. Даже голова самого Френкеля, казалось, относится к тому же веку. Лицо – иссохшая древесная кора с полотен Грюневальда. Худой, как сама Инквизиция. Взгляд испепеляющий – хоть факелы зажигай. И в довершение портрета, пепел седых волос на его видавшем виды черепе.

– Вы и в самом деле это сказали? Ну из святого Фомы, я правильно расслышал?

– Да, и это, к сожалению, именно то, что я думаю… Давний спор, который мы ведем с вашей женой.

(Моей женой? Какой еще женой? С чего он взял? Жюли мне не «жена», уважаемый, но как еще назвать женщину, которая тебе не жена, и избежать при этом избитых клише языка любви?)

– О, простите… я забыл, что Жюли и вы… что вы живете в грехе… бедные дети…

Тщедушный анахорет, питающийся кореньями, и вдруг хоп – и перед вами уже улыбающийся Маркс (Гарпо, тот, что из квартета[3])!

– Серьезно, господин Малоссен, вы в самом деле думаете, что я оставлю вам шестиголового ребенка? Или двенадцатиголового – вдруг будут близнецы?

– Вы же сами это сказали тогда на конференции!

– Это говорил святой Фома… А я… меня прервали окровавленным куском телятины… А то я бы еще кое-что добавил.

Френкель замолчал. Как замолкают после долгой речи. Он дышал прерывисто, как астматик. Посмотрев на свои руки, он извинился:

– Я всегда был слишком медлителен… Чтобы выступить, мне нужно сначала написать черновик… Я подыскивал нужные слова, а та женщина, возьми и швырни в меня этот… аргумент… Я хотел сказать… сказать, что…

И правда, очень, очень медлительный. Длинные пальцы саламандры с крайней осторожностью перебирают сантиметры будущего. Улыбка сомнения.

– Я хотел сказать… что согласен со святым Фомой… но что в любом случае это личное дело каждого… потому что нет большего преступления, чем подменять чужую совесть своей.

(В этом, пожалуй, соглашусь.)

– Единственный урок, который нам следовало бы вынести из Истории, по моему мнению.

(Поконкретнее, пожалуйста…)

– Это стремление навязать свою точку зрения… сколько жертв за столько веков, вы не находите?.. Все эти убеждения, все губительные тождества… Разве нет?

Да… да, да. И число этих жертв имеет в последнее время устойчивую тенденцию к росту. В общем счете, я начинал ему симпатизировать, этому Френкелю. Он подыскивал не только слова.

Улыбка.

– Иначе говоря, господин Малоссен… через несколько недель Жюли будет знать абсолютно все о поселившемся в ней маленьком постояльце: число голов и ног… пол… вес… группу крови… и тогда уже ей решать, оставить его или нет. Как скажете.

– И потом, кому когда-нибудь удавалось навязать Жюли что бы то ни было?

Это правда.

Последовало продолжительное молчание, и я начал понимать, что этот странный человек с голосом астматика и мягкими руками постепенно приводил меня в чувство. Значительное понижение уровня панического страха.

Потом он продолжил:

– Жюли ценит меня, потому что ей все интересно… а я знаю все, что касается моей профессии… все, что навыдумывала человеческая фантазия с начала времен, чтобы появляться на этот свет или нет… все, что только еще готовится обнаружить себя в ближайшее время… все, что изобретут завтра… и, уж поверьте мне, святой Фома был не самым чокнутым из всех этих господ.

– Но вы, почему вы занимаетесь Жюли?

Это выскочило само собой.

Как, впрочем, и ответ:

– Она вам не сказала? Я принимал роды, когда она появилась на свет, господин Малоссен.

(Ах так! Ах вот как!.. Даже так…)

Что за странная штука – жизнь… Думаешь, что идешь к акушеру, вытаскивающему на свет монстров, готовишься скрестить шпаги с самим Торквемадой, укрывшимся под панцирем принципов, а находишь человека, которому ты обязан счастьем всей своей жизни.

– Мы были друзьями, губернатор, ее отец, и я… Наши дети играли вместе, приезжая туда, в Веркор, на каникулы… Там родилась и ваша Жюли.

Именно на кухонном столе их фермы Роша… таком большом, крестьянском столе…

Он посмотрел на меня, немного запыхавшись, немного удивившись, что столько сразу наговорил, и, может, даже смутившись немного.

Чтобы поддержать тему разговора, я спросил:

– Сколько у вас детей?

– Один сын. Барнабе. Он живет в Англии… теперь.

Он поднялся.

Но тело его – из сухой коры и жгута – все продолжало разгибаться.

Стоя за своим столом, он опять о чем-то задумался. Выбирал один из двух синонимов, лежащих каждый на своей чаше его внутренних весов:

– Терпимость, господин Малоссен… это… как вам сказать?.. это… осторожность, возведенная в метафизику.

Обходит стол. Весь сгорбленный. Длинная лоза, скрюченная ревматизмом.

– У меня еще есть престарелый отец, господин Малоссен, он жив до сих пор… Жюли его прекрасно знает… Дряхлый старик, которому все еще не сидится на месте… намного бодрее меня… промышленник, всю жизнь – в производстве кинопленки (отсюда и моя клиентура)… всю жизнь в разъездах… при этом панически боится самолетов.

Мы идем к выходу под руку.

– Каждый раз, как ему предстоит лететь самолетом, он отправляется в церковь помолиться, в кирху спеть псалом, в мечеть прочесть суру, не забывая заглянуть и в синагогу…

И, уже взявшись за ручку двери, добавил:

– И знаете, что он делает потом?

Нет, я не знал.

– Он звонит в авиакомпанию, чтобы убедиться, что пилот не верит в Бога!

Робкая улыбка, протянутая для прощального пожатия рука, открытая дверь.

– До свидания, господин Малоссен, вы очень правильно сделали, что зашли ко мне. Своего ребенка не доверяют, закрыв глаза, командиру авиалайнера, верящему в Вечность.

Да, этот человек привел меня в чувство. Больше никаких страхов и переживаний о беременности. Жюли в хороших руках. Остается проблема продолжения – то есть того, что мы привыкли называть жизнью…

Вот о чем я думал, шагая по Бельвильскому бульвару, безотчетно косолапо выворачивая ступни и выпятив живот, когда Длинный Мосси и Симон-Араб выросли прямо передо мной как из-под земли. Черный великан и его рыжая тень, сорвиголовы моего приятеля Хадуша Бен-Тайеба.

– Ладно тебе заморачиваться, Бен, все же как-то рождаются.

– Пойдем, мы должны тебе кое-что показать.

– Кое-что очень важное.