Господин Малоссен - Пеннак Даниэль - Страница 15

Глуховатый старичок-былинка, в чем душа держится, Иов представлял собой такое же маленькое нечто, как и его жена, только без растительности на гладком черепе. Молодость, уходя в прошлое, нарисовала на нем все пять континентов. Он поднял голову, его ясные глаза остановились на Сюзанне, и он сказал:

– Ее взгляд убеждает.

Сюзанне он пояснил:

– О будущем показе – молчок, договорились? Никто ничего не знает о существовании этого фильма.

Сюзанна обещала, что до показа никому ничего не скажет.

– И после тоже, – прибавил старый Иов, – это фильм, а не тема для разговоров. Он в комментариях не нуждается.

Смех Сюзанны ответил сам за себя:

– А еще что? Может, и не думать прикажете? Всем харакири, как только зажжется свет?

За все девяносто пять лет его космополитического существования, никто еще не возражал старому Иову вот так, смеясь. Иов посмотрел на Жюли. Жюли жестом ответила, что такая и есть эта Сюзанна: хотите – соглашайтесь, а нет – до свиданья.

– Мы будем говорить о нем, если нам того захочется, – подчеркнула Сюзанна. – Но за то, что именно будет говориться, – отвечаю.

– Вы полагаете, что это гарантировать легче, чем молчание?

– Все зависит от подбора зрителей.

Старый Иов смерил взглядом эту неприступную скалу. Где, черт возьми, Жюльетта выкопала эдакую упрямицу? Однако… старый Иов научился доверять решениям Жюльетты.

– Но зрителей не больше дюжины. Это не потому, что я верю в символику чисел… и потом, судя по вашим амбициям, вы вряд ли найдете больше достойных зрителей в современном кино.

– Это как раз мое мнение.

– Главное условие вы знаете, – добавил старый Иов, – после показа пленку уничтожить! Событие не повторяется!

Сюзанна пообещала сожжение приговоренного.

– Пленку и негатив, – уточнил старый Иов.

– Пленку и негатив.

– Хорошо, – успокоился старый Иов.

С этим покончено. Посвящение состоялось. Сюзанна только что получила в наследство от стариков Уникальный Фильм. Две жизни, полностью отданные созданию одного фильма – в сумме, почти два века! – и ни слова больше.

Лизль сменила тему.

– А этот, тот, что ходит как утка, это кто? Это был я.

Что и подтвердила Жюли своим бархатным низким смехом царицы джунглей.

– Это мой Иов, Лизль, так что побольше уважения, пожалуйста.

– По нему видно, он все принимает близко к сердцу.

– Совершенно верно, это одна из его главных черт.

Обо мне – всё.

Наступила тишина… которую и записал маленький магнитофон. Как всегда в таких случаях, стало яснее проступать окружающее. Больничная палата, кнопки вызова, небольшой термометр со своей температурной шкалой, душные коридоры, обдающее холодом прикосновение эфирных паров, специфический запах йода, сухой кашель в соседней палате… Боже мой, как мне все это знакомо, больницы! Сколько еще придется сюда возвращаться! В этот самый момент Лизль посмотрела на живот Жюли.

– Когда ждете?

– Весной, – ответила Жюли.

– Не слишком подходящее время, дорогуша. Я своего родила весной, и он всю жизнь промаялся с этим вечным цветением.

Деликатный намек на экземы и хронический ревматизм Маттиаса. Он же, нимало не смутившись, ответил:

– Все зависит от того, кто принимает роды, мама. Если бы я сам принимал себя, я бы прибыл в лучшем состоянии. Но в вопросах акушерства вы всегда доверяли только себе.

Крошечный саркофаг попытался рассмеяться, чем взбудоражил всю свою систему креплений.

– Что там такое? – спросил старый Иов.

– Не смешите ее, с ума что ли сошли?! Вам что, мало ее нынешнего состояния?

Все обернулись на голос.

На пороге стоял Бертольд, угрюмо поглядывая с высоты своей компетентности. Бертольд! Профессор Бертольд! Мой спаситель! Гений латания человеческой плоти! Благодаря ему я перешел из рядов прикованных к постели в ранг посетителей! Лизль весело приветствовала его:

– Пришли проверить любимую игрушку, доктор?

Она указала ему на маленький магнитофон, стоявший на ночном столике:

– Будьте добры, переставьте кассету; эта, как и я, уже кончается.

Бертольд подчинился, окинув ее мрачным взглядом. После чего он указал нам на дверь. Ему нужно было пересчитать хрупкие косточки Лизль.

Там, в коридоре, пребывая в мучительном ожидании, Иов поставил точку:

– Ты знаешь Лизль, Жюльетта, она пережила сто смертей, но никогда не позволяла, чтобы ей вводили морфин, оправдываясь тем, что ее интересует собственное состояние. Она не упустит ни капли своей агонии.

– Агония? Уже?

– Марти считает, что она должна была скончаться еще в Сараево или когда ее везли сюда…

– Он не учел ее любопытства, – вмешался Маттиас. – Мгновенная смерть не в ее характере.

– Маттиас знает, о чем говорит. Он сам плод нашего с Лизль любопытства.

Маттиас подтвердил:

– Да, меня родили из любопытства. Лучшего повода появиться на свет, пожалуй, не найдешь.

Увлекательный разговор прерывается внезапным появлением букета экзотических цветов.

– Господи боже, Иов, что Лизль забыла в этом Сараево? – грохочет букет. Очевидно, кто-то из близких знакомых.

– Звукозапись, Рональд, – ответил Иов. – Она ходила повсюду со своим микрофоном.

– Звукозапись, – изрыгнул букет. – В ее-то возрасте! Вы так никогда и не остановитесь, что ли?

– Боюсь, что придется, – ответил Иов.

Молчание. В облаке экзотических цветов показывается огорченная физиономия.

– Совсем худо, да?

Белый как полотно, скорбный лик. Траченая годами, но все еще пышущая жаром огненная грива. Он будто сошел прямо с экрана, где идут эти бесконечные американские сериалы о неистребимых техасских нефтепромышленниках.

– Крышка, – ответил Иов.

Потом представил нам вновь прибывшего:

– Рональд де Флорентис, кинопрокатчик. Псевдоаристократ, но друг настоящий. Засеивает Вечность картинами. Благодетелем кино и в то же время его губителем был тот, кто начал его распространять. Скорее, все же губителем.

– Но ты, однако ж, снабдил его своей пленкой.

– Сначала пленка всегда девственна.

– Совсем как пулеметная лента перед тем, как начнут стрелять.

– Да. Кинопрокатчик и нажимает на спуск.

Так они и перебрасывались репликами в бесконечном диалоге, пока наконец не выдохлись; тогда Иов представил нас, меня и Жюли, назвав именно так, как следовало:

– Моя крестница, Жюльетта. Ее хахаль. Он ей сделал ребенка.

– Я ее знаю, Иов. Я видел ее еще совсем маленькой. Ее было за уши не вытащить из твоей проекционной.

– Ей рожать этой весной, – добавил Иов.

– Принимать Маттиас будет? Ваш малыш не мог выбрать лучшего портье, Жюльетта. Мягкая посадка обеспечена… Приветствую тебя, Маттиас, как дела?

Ну и так далее.

До очередного появления Бертольда, который внезапно рявкает над ухом:

– А что баобаб не притащили, раз уж явились? Хотите, чтобы ей вовсе нечем стало дышать?

Букет, вырванный у Рональда из рук, тут же куда-то исчезает, оставляя в память о себе лишь опавшие лепестки; разъяренный Бертольд удаляется с распотрошенным веником, негодуя на «цветочное недержание» родственников.

– Не нужно на него сердиться, – снисходительно пищит Лизль, – профессор Бертольд несколько раздражен сейчас. Я только что послала его подальше. Он вбил себе в голову пустить под нож полдюжины юнцов, чтобы починить мой дряхлый механизм и новехонькую запустить меня в следующий век. Очевидно, он ни во что не ставит сегодняшнюю молодежь.

Флорентис прервал ее на полуслове:

– Лизль, скажи на милость, как это тебя в Сараево занесло?

– Сараево, Вуковар, Карловац, Белград, Мостар… – уточнила Лизль.

А потом сама пошла в наступление:

– Разве я спрашиваю, во сколько тебе обошелся твой последний Ван Гог, Рональд? Разве я спрашиваю, на что ты способен ради пополнения своих коллекций? Если есть здесь кто-нибудь, кто не знает слова конец, так это ты, Флорентис! Только взгляни на себя. И тебе не стыдно быть таким молодым? В твои-то годы!