Приключения во дворе - Рысс Евгений Самойлович - Страница 25

У Миши подогнулись колени и сердце полетело вниз. Откуда мог старичок знать его фамилию? Значит, действительно за ним следили. Значит, он ещё только задумал своё преступление, а об этом уже узнали и сообщили в комиссионный магазин. Старичок, наверное, специально стоял, поджидая его.

— Н-нет, — сказал Миша, — Михайлов.

— Ах да, Михайлов! Я и забыл.

Он неторопливо вёл Мишу за руку, проталкиваясь между покупателями, как будто совершенно спокойно, но Миша чувствовал, как крепко держит он его за руку, и понимал, что вырваться невозможно.

Старичок открыл дверь, и они пошли в маленький кабинетик, в котором за письменным столом сидел толстый, совершенно лысый человек. Напротив него на диванчике сидел старичок, похожий на того старичка, который привёл Мишу. Только сидящий на диванчике старичок был в очках.

— Иван Степанович, — обратился Мишин старичок к толстяку.

— Одну минуточку, — сказал толстяк и спросил другого старичка: — Так что вы говорите?

— Там есть, например, неплохой Перов, два отличных Поленова, — продолжал говорить другой старичок. — Мне кажется, кое-что может взять Третьяковка. Во всяком случае, показать им следует.

— Очень, очень интересно, — кивнул головой лысый, — Да, так что вы? — обратился он к Мишиному старичку.

— Вот этот молодой человек, — сказал Мишин старичок, — Миша… Лотышев, кажется, твоя фамилия?

— Михайлов, — пролепетал Миша.

— Ах, да, — согласился старичок, — я и позабыл. Так вот, он хочет продать портсигар. — Старичок протянул портсигар лысому.

Лысый осмотрел его с ничего не выражающим лицом и молча передал старичку в очках.

Тот тоже его осмотрел очень внимательно, покачал головой и кинул на Мишу быстрый взгляд.

— Сколько ты за него хочешь? — спросил лысый.

— Пятнадцать рублей, — задыхаясь от ужаса, сказал Миша.

— Его папа просил продать, — ласковым голосом разъяснил старичок.

— А папа не сказал, что делать, если мы сможем дать только десять рублей? Ты оставишь его нам или папа велел дешевле чем на пятнадцать не соглашаться?

— Можно десять, — сказал Миша, еле шевеля совершенно сухими губами.

Все трое переглянулись.

— На минуточку, Андрей Захарович, — сказал старичок в очках Мишиному старичку. — Вы как следует разглядели вещь?

Оба старичка подошли к столу, за которым сидел лысый, и все трое начали разглядывать портсигар, оживлённо перешёптываясь.

— Двести пятьдесят, — сказал старичок в очках, — не меньше двухсот во всяком случае.

Двести пятьдесят! Миша похолодел. Он понял, что совершил страшную, огромную кражу. Неверно, что он подобрал никому не нужную вещь. Он был настоящий, крупный вор, которого должны посадить в тюрьму, осудить, опозорить.

Старички и толстяк, склонившись над столом, все разглядывали портсигар и не могли оторваться. Они так увлеклись, что на минуту забыли про Мишу. Миша обернулся. Дверь была приоткрыта. Старичок не закрыл её за собой, потому что, когда они входили, у него обе руки были заняты. Миша выскользнул в дверь, быстро протолкался между покупателями, выскочил на улицу и помчался во всю прыть. Только Анюта могла его снасти. Только Анюта могла ему посоветовать, что делать. Он, задыхаясь, мчался по тротуару, и ему казалось, что за ним мчатся собаки-ищейки, деревья протягивают ветки, чтобы схватить его, дома готовы рухнуть, чтобы преградить ему дорогу. Свист, вой, крики слышались ему за спиной.

«Только бы добежать до Анюты! — думал он. — Только бы добежать до Анюты!»

Глава шестнадцатая. Начинается передача

Пока Катя водила по лагерю областных пионерских работников, стрелка электрических часов неуклонно приближалась к двенадцати. С каждым скачком стрелки в лагере возрастало волнение. Так как Катя была занята, Паша Севчук принял на себя руководство. Всех, кто должен был выступать, ой собрал на скамейке возле радиоузла и с каждым проводил последнюю инструктивную беседу. Он уговаривал говорить просто и советовал представить себе, что перед тобой не микрофон, а просто приятель, которому ты рассказываешь. Выступающие сидели с взволнованными лицами. Рядом с Ксенией Школьниковой сидел Петя Кутьков, очень смущённый тем, что сейчас его будут прославлять по радио. Рядом с Клавой Зубковой сидел Вова Орешков, очень огорчённый тем, что сейчас его по радио будут позорить. Ни Пете Кутькову, ни Вове Орешкову, в сущности, делать здесь было нечего, выступать-то они не должны были. Однако они считали себя непосредственными участниками предстоящих событий и чувствовали, что место их в эту минуту здесь, и только здесь. Вова Орешков всё ещё надеялся, что справедливость восторжествует, и всё ещё пытался доказать, что его не поняли, что он просто хотел подшутить и злого умысла у него не было. Никто его не слушал, и, поняв, что тут правды искать нечего, Орешков грустный отошёл от будки и присоединился к группе пионерских работников, которых Катя водила по лагерю. Поймав молодого парня из Серпухова, неосмотрительно отставшего от группы, он потянул его за рукав и, оттащив в сторону, начал рассказывать, что хотя он и не возражает против того, чтобы Ксеня всё рассказала по радио, но на самом деле он, Вова Орешков, не то имел в виду и хотя для примера, может быть, и нужно огласить всю историю, но на самом деле всё было не так, то есть так, но не совсем так.

— Подожди, подожди, — заинтересовался парень из Серпухова. — Ты кто такой, собственно?

— Я Орешков, — сказал Вова.

Он так ясно представлял себе известность, которой будет окружена его фамилия после передачи, что уже и сейчас, казалось ему, любой человек должен был сказать: а, ты тот самый Орешков, который спокойно смотрел, как Клаву Зубкову собирались выводить из троллейбуса.

Парень из Серпухова понял только то, что будет какая-то радиопередача, и живо этим заинтересовался. Не дослушав Вовиных жалоб на то, что «хотя всё было так, но не совсем так», он попросил объяснения у Кати, и Катя рассказала о передаче.

— Что ж ты молчишь? — громко возмутился Иван Андреевич. — Самое интересное скрыла. Нет, брат, это не выйдет. Ишь ведь какую штуку придумала. Здорово! Тут товарищи кое-что смогут позаимствовать.

Словом, пионерские работники Московской области разместились в беседке, сказали Кате, чтобы она не обращала на них внимания, а занималась делом, и стали ждать передачу. Катя очень обрадовалась. Ей самой было не до гостей, ей хотелось всё ещё раз проверить, убедиться, что всё в порядке.

Когда Катя шла к радиоузлу, перед ней мелькнуло растерянное, несчастное лицо Вали. Она даже не поняла сначала, чем он так взволнован. Потом только она вспомнила, что Анюта будет рассказывать, наверное, как Клавдия Алексеевна попала в больницу, и по всем дворам опять прозвучит история, в которой такую страшную роль играл Валин отец. Она поняла, как боится Валя, что снова будут позорить его отца, боится и не решается попросить, чтобы об отце не говорили.

Анюта тоже сидела на скамейке перед радиоузлом. Катя отправила Севчука в беседку развлекать гостей, и Паша пошёл с удовольствием. Он очень любил, когда приходили гости. Разными способами, внешне всегда оставался, скромным, можно было им дать понять, какая он, Паша Севчук, интересная и значительная личность и как много он сделал для лагеря. Новые люди всегда восхищались Пашей и хвалили его, а это Паша очень любил.

Катя отозвала Анюту и шепнула ей, что не стоит, пожалуй, говорить про Валиного отца. Анюта сперва даже не поняла, в чём дело, а потом оказала, что она и не собиралась о нём говорить.

— А Миша где? — спросила Клава Зубкова.

Ей казалось, что хотя Миша выступать и не должен, но раз о нём будут говорить, значит, ему следует быть здесь. Ведь здесь же и Петя Кутьков, и Вова Орешков. Вова Орешков к этому времени окончательно потерял надежду рассказать кому-нибудь свою печальную повесть и мрачный сидел на краю скамейки.