Королева Марго (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 44

– Смелей! – крикнула герцогиня Невэрская.

– Ах, бедняжка Ла Моль! – с горечью воскликнула Маргарита.

Ла Моль услышал ее возглас, бросил на нее взгляд, проникающий в сердце глубже, чем острие шпаги, и, выполнив шпагой обманный оборот, сделал выпад.

На этот раз обе дамы вскрикнули в один голос. Окровавленный конец рапиры Ла Моля вышел из спины Коконнаса.

Однако ни один из них не упал; оба стояли на ногах, изумленно глядя друг на друга; каждый чувствовал, что при малейшем движении потеряет равновесие. Пьемонтец, раненный более опасно, чем его противник, наконец сообразил, что с потерей крови уходят его силы. Тогда он навалился на Ла Моля, обхватил его одной рукой, а другой старался вынуть из ножен кинжал. Ла Моль собрал все свои силы, поднял руку и рукоятью шпаги ударил Коконнаса в лоб, после чего пьемонтец, оглушенный ударом, наконец упал, но, падая, увлек за собой противника, и оба скатились в канаву.

Маргарита и герцогиня Невэрская, увидев, что они чуть живы, но все еще пытаются прикончить один другого, сейчас же бросились к ним в сопровождении капитана. Но прежде чем все трое успели добежать, противники разжали руки, глаза их закрылись, оружие выпало из рук – и оба в последнем судорожном движении распластались на земле. Вокруг них пенилась большая лужа крови.

– Храбрый, храбрый Ла Моль! – воскликнула Маргарита, уже не сдерживая восхищения. – Прости, прости, что я не верила в тебя! – И глаза ее наполнились слезами.

– Увы! Увы! Мой мужественный Аннибал! – шептала герцогиня Невэрская. – Мадам, скажите, видали вы когда-нибудь таких неустрашимых львов? – И она громко зарыдала.

– Черт подери! Крепкие удары! – говорил капитан, стараясь остановить кровь, которая текла ручьем. – Эй, кто там едет! Подъезжайте скорее!

Действительно, в полумраке сумерек показался какой-то человек на таратайке, выкрашенной в красный цвет; он сидел спереди и распевал старинную песенку, вероятно, пришедшую ему на память по поводу чуда у «Гробницы невинно убиенных»:

– Эй! Эй! – снова закричал капитан. – Подъезжайте, когда вас зовут! Разве не видите, что надо помочь этим дворянам?

Человек, своей отталкивающей внешностью и суровым выражением лица представлявший странное противоречие с этой нежной идиллической песней, остановил свою лошадь, слез с таратайки и, наклонившись над телами двух бойцов, сказал:

– Прекрасные раны! Но те, что наношу я, будут получше этих.

– Кто же вы такой? – спросила Маргарита, чувствуя помимо своей воли какой-то непреоборимый страх.

– Мадам, – отвечал этот человек, кланяясь до земли, – я мэтр Кабош, палач парижского суда, и ехал развесить на этой виселице товарищей для месье адмирала.

– А я королева Наваррская, – сказала Маргарита. – Свалите здесь трупы, выстелите таратайку чепраками с наших лошадей и потихоньку везите вслед за нами этих двух дворян в Лувр.

VII. Собрат мэтра Амбруаза Паре

Таратайка, в которую положили Коконнаса и Ла Моля, снова двинулась в Париж, следуя в темноте за группой всадников. Она остановилась у Лувра, где ее кучер получил щедрую награду. Раненых велели перенести к герцогу Алансонскому и послали за мэтром Амбруазом Паре.

Когда он прибыл, ни один раненый не приходил еще в сознание. Ла Моль пострадал гораздо меньше: удар шпаги пришелся ему над правой подмышкой, но не затронул ни одного важного для жизни органа; у Коконнаса было пробито легкое, и вырывавшийся сквозь рану воздух колебал пламя поднесенной свечки.

Мэтр Амбруаз Паре не отвечал за выздоровление Коконнаса.

Герцогиня Невэрская была в отчаянии: она сама, надеясь на силу, храбрость и ловкость своего пьемонтца, не дала Маргарите прекратить бой. Она бы с удовольствием велела отнести Коконнаса в дом Гизов, чтобы опять ухаживать за ним, как раньше, но ее муж должен был с минуты на минуту вернуться из Рима и мог найти довольно странным вселение незваного гостя в семейное жилище.

Маргарита, стараясь утаить причину их ранений, велела перенести обоих молодых людей к своему брату, где один из них обосновался еще раньше, и объяснила их состояние тем, что они упали с лошади во время прогулки на Монфокон; но настоящая причина обнаружилась благодаря восторженным рассказам капитана – свидетеля их боя, и таким образом весь двор узнал, что два новых придворных щеголя вдруг появились в свете славы.

Оба раненых пользовались лечением Амбруаза Паре совершенно одинаково, но их выздоровление шло различно, что зависело от большей или меньшей тяжести ранений. Ла Моль, пострадавший меньше, первый пришел в сознание. Но Коконнаса трепала лихорадка, и возвращение к жизни сопровождалось ужасным бредом.

Несмотря на пребывание в одной комнате с пьемонтцем, Ла Моль, придя в сознание, не заметил своего сожителя или, во всяком случае, ничем не показал, что его видит; Коконнас, наоборот, едва раскрыв глаза, уставился на Ла Моля, да еще с таким выражением, как будто потеря крови нисколько не повлияла на возбудимость этого пламенного темперамента.

Коконнас думал, что все это ему снится и что во сне он вновь встречается с врагом, которого убил уже два раза; однако сон этот длился без конца. Коконнас видел, что Ла Моль лежал совершенно так же, как и он, что хирург перевязывал Ла Моля так же, как и его; затем он видел, что Ла Моль сидел в своей кровати, тогда как сам он был прикован лихорадкой, слабостью и болью; потом Ла Моль уже вставал с постели, потом прохаживался с помощью хирурга, потом ходил с палочкой и наконец ходил свободно.

Коконнас, все время находясь в бреду, смотрел на эти стадии выздоровления своего сожителя взглядом то тусклым, то яростным, но неизменно угрожающим.

В воспаленном мозгу пьемонтца все претворялось в ужасающую смесь больной фантазии с действительностью. По его представлению, Ла Моль был убит, убит совсем, и даже два раза, а не один раз. И тем не менее он видел, что призрак Ла Моля лежал в настоящей постели; потом он видел, как этот призрак вставал с постели, затем начал ходить и – что было самое ужасное – подходил к его кровати. Призрак, от которого Коконнас готов был убежать хоть в самый ад, подходил к нему, останавливался и глядел на него, стоя у изголовья; мало того, в чертах его лица проглядывало нежное участие и сострадание, что представлялось Коконнасу дьявольской насмешкой.

И вот в его мозгу, больном, быть может, более, чем тело, вспыхнула страстная, слепая жажда мести. Им овладела одна-единственная мысль: добыть какое-нибудь оружие и ударить им в это тело или в этот призрак Ла Моля, мучивший его так жестоко. Платье Коконнаса сначала положили все на стуле, потом унесли, из тех соображений, что оно выпачкано кровью и лучше было удалить его с глаз раненого, но на стуле оставили его кинжал, предполагая, что у пьемонтца не скоро явится желание воспользоваться им. Коконнас увидел кинжал; в течение трех ночей, покамест Ла Моль спал, он все пытался дотянуться до кинжала; три раза силы изменяли Коконнасу, и он терял сознание. Наконец на четвертую ночь он дотянулся до кинжала, схватил его концами сжатых пальцев и, застонав от боли, спрятал под подушку.