Королева Марго (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 40

– Поехала бы с большой охотой, сын мой, только я еще раньше назначила одно свидание, которое мне не хотелось бы откладывать; кроме того, в гости к такому важному лицу, как адмирал, надо бы пригласить весь двор. Кстати, умеющим наблюдать это даст повод для любопытных заключений: увидим, кто поедет, а кто останется дома.

– Ваша правда, мама! До завтра! Так будет лучше! Итак, вы приглашайте своих, я своих… а лучше – не будем приглашать никого. Мы только объявим о поездке – таким образом, каждый будет свободен в своих действиях. До свидания, матушка! Пойду потрублю в рог.

– Карл, вы надорвете себя! Амбруаз Паре все время вам говорит об этом, и совершенно справедливо: это очень вредное для вас занятие.

– Вот так так! Хорошо бы наверняка знать, что я умру только от этого. Я еще успел бы похоронить здесь всех, даже Анрио, хотя ему, по уверению Нострадамуса, предстоит наследовать нам всем.

Екатерина нахмурилась.

– Сын мой, не верьте тому, что очевидно невозможно, и берегите себя.

– Я протрублю всего-навсего две-три фанфары, только для того, чтобы повеселить моих собак, – бедняги дохнут от скуки. Надо было натравить их на гугенотов, вот бы разгулялись!

С этими словами Карл IX вышел из комнаты матери, прошел в Оружейную, снял со стены рог и затрубил с такой силой, что самому Роланду впору. Трудно было понять, как это слабое, болезненное тело и эти бледные губы могли производить такой могучий звук.

Екатерина сказала правду сыну: ее на самом деле ждало некое лицо. Через минуту после ухода Карла вошла одна из придворных дам и шепотом сказала что-то ей. Королева-мать улыбнулась, встала с места, поклонилась своим придворным и последовала за пришедшей дамой.

Флорентиец Рене, с которым король Наваррский в самый вечер святого Варфоломея обошелся так дипломатично, только что вошел в молельню Екатерины Медичи.

– А-а, это вы, Рене! – сказала Екатерина. – Я ждала вас с нетерпением.

Рене поклонился.

– Вы получили вчера мою записку?

– Имел честь, мадам.

– Вы проверили заново, как я просила, гороскоп, составленный Руджиери, который точно совпадает с предсказанием Нострадамуса о том, что все мои три сына будут царствовать?.. За последние дни обстоятельства так переменились, Рене, что я подумала: ведь и судьба могла стать милостивее.

– Мадам, – ответил Рене, отрицательно покачав головой, – ваше величество хорошо знает, что обстоятельства не могут изменить судьбы, наоборот, судьба направляет обстоятельства.

– Но вы все-таки возобновили жертвоприношения, да?

– Да, мадам, – ответил Рене, – повиноваться вам – мой долг.

– А каков результат?

– Мадам, все тот же.

– Как?! Черный ягненок все так же блеял три раза?

– Все так же, мадам.

– Предзнаменование трех страшных смертей в моей семье! – прошептала Екатерина.

– Увы! – произнес Рене.

– Что еще?

– Еще, мадам, во внутренностях обнаружилось то странное смещение печени, какое мы наблюдали в первых ягнятах, – то есть наклон в обратную сторону.

– Смена династии! Все то же, то же, то же… – шептала про себя Екатерина. – Однако, Рене, надо же бороться с этим!

Рене покачал головой.

– Я уже сказал вашему величеству: властвует рок.

– Ты так думаешь? – спросила Екатерина.

– Да, мадам.

– А ты помнишь гороскоп Жанны д’Альбре?

– Да, мадам.

– Напомни мне, я кое-что запамятовала.

– Vives honorata, – сказал Рене, – morieris reformidata, regina amplificabere.

– Как я понимаю, это значит: «Будешь жить в почете», – а она, бедняжка, нуждалась! «Умрешь грозной», – а мы над ней смеялись. «Возвеличишься превыше королевы», – а вот она умерла, и все ее величие покоится в гробнице, на которой мы даже позабыли написать ее имя.

– Мадам, вы неверно передали: Vives honorata. Королева Наваррская действительно пользовалась почетом; всю свою жизнь она была окружена любовью своих детей и уважением своих сторонников, а так как она была бедной, то и любовь и уважение были искренни.

– Ну хорошо, я уступаю вам: «Будешь жить в почете». Посмотрим, как вы объясните: «Умрешь грозной».

– Как я объясню? Очень просто: «Умрешь грозной»!

– Так что же? Разве она перед смертью была грозной?

– Настолько грозной, мадам, что она не умерла бы, если б ваше величество так не боялись ее. Наконец, «Возвеличишься превыше королевы» – значит, приобретешь большее величие, чем имела, пока царствовала. И это тоже верно, мадам, потому что взамен мирского, преходящего венца она, быть может, носит, как королева-мученица, венец небесный, а кроме того, кто знает, какое будущее уготовано ее роду на земле.

Екатерина была до крайности суеверна. Быть может, ее не так пугало постоянство одних и тех же предвещаний, как хладнокровие Рене, но она никогда не смущалась неудачей, а смело преодолевала создавшееся положение, поэтому и в данном случае она без всякого перехода, следуя только течению своих мыслей, вдруг задала Рене вопрос:

– Пришла ли парфюмерия из Италии?

– Да, мадам.

– Вы мне пришлете в шкатулке набор косметик.

– Каких?

– Последних… ну, тех… – Екатерина остановилась.

– Тех, которые особенно любила королева Наваррская? – спросил Рене.

– Именно.

– Подготовлять их вам не требуется, не правда ли? Ваше величество теперь сведущи в этом так же, как и я.

– Ты думаешь? Как бы то ни было, они хорошо действуют.

– Ваше величество больше ничего не имеет мне сказать? – спросил парфюмер.

– Нет, нет, – задумчиво ответила Екатерина, – кажется, нет. Во всяком случае, если при жертвоприношениях окажется что-нибудь новое, известите меня. Кстати, давайте оставим ягнят и попробуем кур.

– К сожалению, мадам, я очень опасаюсь, что, изменив жертвы, мы ничего не изменим в предсказаниях.

– Делай, что тебе говорят.

Рене откланялся и вышел.

Екатерина посидела, задумавшись; затем встала, прошла к себе в спальню, где ее дожидались придворные дамы, и объявила им о завтрашней поездке на Монфокон.

Известие об этой увеселительной поездке весь вечер служило предметом разговоров во дворце и разнеслось по городу. Дамы велели приготовить самые изысканные наряды, дворяне – оружие и парадных лошадей; торговцы закрыли свои лавочки и мастерские, а городские гуляки из народа то там, то здесь убивали уцелевших гугенотов, пользуясь удобным случаем подобрать подходящую «компанию» к трупу адмирала.

Весь вечер и часть ночи шла большая суета. Ла Моль провел в безнадежно грустном настроении весь следующий день, сменивший три или четыре таких же грустных дня.

Герцог Алансонский, исполняя желание Маргариты, действительно устроил его у себя, но с тех пор ни разу не виделся с ним. Ла Моль чувствовал себя покинутым ребенком, лишенным нежной, утонченной и обаятельной заботы двух женщин, и воспоминание об одной из них всецело завладело его мыслью. Он, правда, имел о Маргарите кое-какие вести от Амбруаза Паре, которого она к нему прислала, но в передаче человека пятидесяти лет, не замечавшего или делавшего вид, будто не замечает, до какой степени Ла Моль интересовался всем, что касалось Маргариты, эти вести были не полны и не давали ему удовлетворения. Надо сказать, что однажды к нему зашла Жийона, чтобы узнать, конечно от себя, о его здоровье. Ее приход, блеснув, как солнечный луч в темнице, ослепил Ла Моля, и он все ждал, когда появится опять Жийона; но вот прошло уже два дня, а она не появлялась.

Поэтому, когда и до Ла Моля дошла весть о завтрашнем блестящем сборище всего двора, он попросил соизволения герцога Алансонского сопровождать его на это торжество. Герцог даже не поинтересовался, в силах ли Ла Моль выдержать такое напряжение, и лишь ответил:

– Чудесно! Пусть ему дадут какую-нибудь из моих лошадей.

Ла Молю больше ничего не требовалось. Амбруаз Паре по обыкновению зашел перевязать его. Ла Моль объяснил, что ему необходимо ехать верхом, и просил сделать с особой тщательностью перевязки. Обе раны, в плечо и в грудь, уже закрылись, но плечо болело. Как это бывает в период заживления, места ранений были еще красны. Хирург Амбруаз Паре наложил на них тафту, пропитанную смолистыми бальзамическими веществами, бывшими тогда в большом ходу, и обещал, что все сойдет благополучно, если только Ла Моль не будет слишком много двигаться во время предстоящей поездки.