Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 82

– Вот видите! – вскричала королева. – Доктор сам признал: вам уже приказывают! Что же это такое, государь?

– Доктор не говорил, что мне кто-то приказывает, сударыня.

– Вот-вот, медлите и дальше, государь, и требования, или, вернее, приказы, не заставят себя ждать.

Жильбер слегка прикусил губу от мимолетной досады; как ни быстро промелькнула она у него на лице, королева ее заметила.

– Что же я сказала, вот глупая, – пробормотала она, – ведь я перечу сама себе.

– В чем это, сударыня? – поинтересовался король.

– Ведь в случае промедления вы потеряете преимущество в инициативе, а я между тем прошу об отсрочке.

– Ах, государыня, простите, требуйте чего угодно, но только не этого.

– Антуанетта, – покачав головой, заметил король, – вы, я вижу, поклялись меня погубить.

– О, государь, – проговорила королева с упреком, обнаруживавшим всю тревогу ее сердца, – как вы можете так говорить?

– Зачем же вы пытаетесь тогда оттянуть мой отъезд? – спросил король.

– Только подумайте, государыня: при сложившихся обстоятельствах главное – это воспользоваться удобным случаем. Подумайте, насколько тяжелы часы, которые отсчитывает один за другим разъяренный народ.

– Но только не сегодня, господин Жильбер. Завтра, государь, завтра! Подарите мне только один день, и, клянусь вам, я не буду более возражать против этой поездки.

– Двадцать четыре часа, – поддержал его Жильбер, – подумайте об этом, государыня.

– Ваше величество, ну, прошу вас, – продолжала умолять королева.

– Но объясните хотя бы – почему? – спросил король.

– Причина – только мое отчаяние, государь, только мои слезы и мольбы.

– Но кто знает, что может произойти до завтрашнего дня? – заметил король, встревоженный отчаянием своей супруги.

– А что, по-вашему, должно произойти? – с мольбой глядя на Жильбера, спросила королева.

– О, там – ничего, – ответил Жильбер. – Надежды – пусть даже она легка, как облако, – хватит, чтобы они подождали до завтра, однако…

– Однако дело в другом, не так ли? – спросил король.

– Да, государь, в другом.

– Вас тревожит собрание?

Жильбер утвердительно кивнул.

– Собрание, – продолжал король, – которое, имея в своем составе таких людей, как господа Монье, Мирабо, Сьейес, способно направить мне какое-нибудь послание, которое лишит меня преимущества действовать добровольно.

– Ну что ж, тем лучше! – с мрачной яростью вскричала королева. – Вы им откажете и сохраните королевское достоинство, не поедете в Париж, и если, находясь здесь, нам придется выдержать войну – что же, мы ее выдержим, если нам придется здесь умереть – что ж, мы умрем, но умрем как люди прославленные и безупречные, какими были до сих пор, как короли, владыки и христиане, которые полагаются на господа, нося на голове его корону.

Видя лихорадочное возбуждение королевы, Людовик XVI понял, что теперь ему остается лишь уступить.

Он сделал знак Жильберу, подошел к Марии Антуанетте и, взяв ее за руку, проговорил:

– Успокойтесь, сударыня, будет так, как вы желаете. Вы же знаете, дражайшая супруга, что за всю свою жизнь я не сделал ничего, что было бы вам неприятно, поскольку испытываю вполне законную привязанность к жене, обладающей такими достоинствами и в первую очередь столь добродетельной.

Последние слова Людовик произнес с невыразимым благородством, пытаясь таким образом хоть как-то подбодрить столько раз оклеветанную королеву, причем делая это при свидетеле, в случае нужды способном повторить все, что он видел и слышал.

Такая деликатность глубоко тронула Марию Антуанетту, и, сжав в ладонях протянутую королем руку, она воскликнула:

– Только до завтра, государь, не позже, это последняя отсрочка, и я прошу о ней как о милости, на коленях. А завтра, в какой вам будет угодно час, клянусь вам, вы отправитесь в Париж.

– Берегитесь, сударыня, доктор – свидетель, – улыбнувшись, заметил король.

– Государь, я, кажется, всегда держу слово, – ответила королева.

– Это так, но я кое-что хотел бы вам сказать.

– Что же?

– Мне не терпится узнать, раз уж вы так покорны, почему вы все же попросили у меня двадцать четыре часа отсрочки. Вы что, ждете какого-то сообщения из Парижа или Германии? Не идет ли речь…

– Не спрашивайте меня об этом, государь.

Король предавался пороку любопытства так же, как Фигаро безделью, – с наслаждением.

– Не идет ли речь о прибытии каких-нибудь войск, о подкреплении, о политической комбинации, наконец?

– Государь, государь, – с упреком в голосе пролепетала королева.

– А может, речь идет о…

– Да нет же, ни о чем таком.

– Значит, секрет?

– Пожалуй: секрет встревоженной женщины, вот и все.

– Стало быть, каприз?

– Каприз, если вам угодно.

– Это для вас высший закон.

– Верно, но разве в политике и философии дело обстоит не так же? Разве королям не позволено возводить собственные политические капризы в высший закон?

– Это еще впереди, не беспокойтесь. А что касается меня, то так оно и есть, – пошутил король. – Итак, до завтра.

– До завтра, – печально повторила королева.

– Вам нужен еще доктор, государыня? – осведомился король.

– О, нет, не нужен, – ответила королева с поспешностью, заставившей Жильбера улыбнуться.

– Тогда я забираю его с собой.

Жильбер в третий раз поклонился Марии Антуанетте, которая на этот раз ответила ему не столько как королева, сколько как женщина.

Король тем временем направился к двери, и Жильбер двинулся следом за ним.

– Мне кажется, – сказал король, идя по коридору, – что у вас с королевой добрые отношения, господин Жильбер?

– Государь, – отвечал доктор, – этой милостью я обязан вашему величеству.

«Да здравствует король!» – послышались крики придворных, уже собравшихся в прихожих.

«Да здравствует король!» – вторила им толпа офицеров и иностранных солдат, собравшихся у дверей дворца.

Эти крики, которые все усиливались и не прекращались, переполняли сердце Людовика XVI радостью, какой он, быть может, не испытывал еще ни разу в жизни.

Что же касается королевы, то Мария Антуанетта продолжала сидеть у окна, где недавно пережила несколько страшных мгновений, и внимала крикам восторга и любви к королю, замиравшим где-то вдали, под портиками и в тени боскетов.

– Да здравствует король! – повторила она. – О да, он будет здравствовать, наш король, несмотря ни на что, – так и знай, негодный Париж! Страшная бездна, кровавая пучина, этой жертвы тебе не поглотить. Я вырву ее у тебя вот этой слабой и худой рукою, которая грозит тебе сейчас и сулит все проклятия мира и месть господню!

Произнеся эти слова с поистине неистовой ненавистью, которая привела бы в ужас самых ярых друзей революции, присутствуй они при этом, королева протянула в сторону Парижа руку – слабую, но сверкающую среди кружев, словно выхваченная из ножен шпага.

Затем она позвала г-жу Кампан, фрейлину, которой доверяла более всего, и удалилась в кабинет, запретив пускать к себе кого бы то ни было.

V. Нагрудник

Следующее утро, как и накануне, выдалось ясным и прозрачным, лучи солнца позолотили мрамор и песок Версаля. Птицы, в великом множестве рассевшиеся на деревьях парка, оглушительным чириканьем приветствовали новый день, суливший им тепло, веселье и любовь.

Королева встала в пять утра. Она тут же велела передать королю, чтобы он сразу же после пробуждения зашел к ней.

Людовик XVI, немного утомленный накануне приемом депутации от Национального собрания, которой он вынужден был ответить, после чего имели место долгие словопрения, проспал дольше обычного, чтобы восстановить силы и чтобы никто не мог сказать, что его здоровью нанесен ущерб.

Он совершил туалет и уже надевал шпагу, когда ему передали просьбу королевы. Людовик слегка нахмурился.

– Как! Королева уже встала? – осведомился он.

– Уже давно, ваше величество.