Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 70

Но в тот миг, когда она уже собралась отворить дверь, в коридоре зазвучали шаги, и кто-то взялся за ручку с той стороны.

Одновременно послышался голос Людовика XVI, отдававшего перед отходом ко сну распоряжения своему камердинеру.

– Это король, государыня, – проговорила Андреа, отступая от двери. – Это король.

– Ну да, король, – согласилась Мария Антуанетта. – Чего вы так испугались?

– Ради всего святого, государыня! – воскликнула Андреа. – Сделайте так, чтобы я не встретилась с королем, чтобы он меня не увидел, хотя бы сегодня вечером, иначе я умру от стыда!

– Но можете вы в конце концов мне сказать…

– Все, что захочет знать ваше величество. Только спрячьте меня.

– Ступайте ко мне в будуар, – решила Мария Антуанетта. – Выйдете оттуда, когда король отправится к себе. Не волнуйтесь, вы пробудете там недолго: король здесь не задерживается.

– О, благодарю, ваше величество! – воскликнула графиня.

Она бросилась в будуар и скрылась из виду в тот миг, когда Людовик XVI уже отворял дверь в комнату.

Король вошел.

XXX. Король и королева

Королева, окинув быстрым взглядом комнату, любезно ответила на приветствие короля.

Затем король протянул ей руку.

– Какому счастливому случаю, – поинтересовалась Мария Антуанетта, – я обязана вашим визитом?

– Действительно случаю, вы правильно выразились, сударыня. Я повстречал Шарни, и он доложил мне, что идет по вашей просьбе успокоить всех наших вояк. Ваше мудрое решение так меня порадовало, что я не мог пройти мимо ваших покоев и не поблагодарить вас.

– Да, – отвечала королева, – я поразмыслила и решила, что будет гораздо лучше, если мы дадим войскам отдохнуть и не станем провоцировать междоусобную войну.

– Что ж, в добрый час, – согласился король, – мне приятно, что у вас сложилось такое мнение. Впрочем, я и так надеялся, что смогу вас к нему подвести.

– Как видите, ваше величество, особенно трудиться вам не пришлось, я сама пришла к этому решению.

– Прекрасно! Вы, я вижу, рассуждаете уже почти здраво, а когда я ознакомлю вас с кое-какими своими соображениями, вы станете вполне здравомыслящей.

– Но если мы придерживаемся одного мнения, государь, то к чему мне ваши размышления?

– О, не беспокойтесь, сударыня, я не собираюсь завязывать с вами спор: вы же знаете, я люблю их не больше вашего; мы просто побеседуем. Разве вам не приятно иногда обсудить со мной дела Франции, как добрые супруги обсуждают домашние дела?

Последние слова Людовик произнес с добродушием, которое он порою себе позволял.

– О, государь, напротив, весьма приятно, – откликнулась королева, – но самый ли удачный момент вы изволили выбрать?

– Полагаю, да. Вы же сами только что сказали, что не желаете военных действий.

– Верно, сказала.

– Однако причину не объяснили.

– Но вы и не спрашивали.

– А вот теперь спрашиваю.

– Причина проста: бессилие.

– Вот видите! Будь вы сильнее, вы начали бы войну.

– Будь я сильнее, я сожгла бы Париж.

– А я-то был уверен, что вы не желаете войны по тем же причинам, что и я.

– Каковы же ваши причины?

– Мои? – повторил король.

– Да, ваши, – не уступала Мария Антуанетта.

– У меня лишь одна причина.

– Какая же?

– А вот какая. Я не хочу воевать с народом, потому что считаю, что народ прав.

Мария Антуанетта не смогла сдержать удивленный жест.

– Прав? – воскликнула она. – Народ прав, что поднял восстание?

– Ну конечно.

– Прав, что взял Бастилию, убил ее коменданта, городского прево, уничтожил стольких наших солдат?

– Господи, да разумеется!

– Так вот каковы ваши размышления! – вскричала королева. – И с ними-то вы и хотели меня ознакомить?

– Они пришли мне в голову, я и сказал.

– Пришли в голову во время ужина?

– Ну вот, – огорчился король, – опять вы хотите свести все к еде. Вы никак не хотите мне простить, что я не теряю аппетита, вы желаете видеть меня поэтичным и воздушным. Но что делать – у меня в семье все привыкли есть. Генрих Четвертый не только ел, но и любил приложиться к бутылке, великий и поэтичный Людовик Четырнадцатый ел в три горла, король Людовик Пятнадцатый, желая вкусно поесть, сам готовил себе пирожки и заставлял госпожу Дюбарри варить ему кофе. Что поделать – когда я голоден, я не могу терпеть, поэтому приходится идти по стопам своих предков – Людовика Пятнадцатого, Людовика Четырнадцатого и Генриха Четвертого. Если вы согласитесь, что иначе я не могу, будьте снисходительны, если же считаете это пороком – простите.

– Но, государь, признайте…

– Что я не должен есть, когда голоден? Нет, – спокойно покачав головой, проговорил король.

– Я не об этом, я говорю о народе.

– А-а…

– Вы должны признать, что народ не прав.

– Не прав, что поднял восстание, не более того. Давайте посмотрим, что у нас за министры. Сколько из них за время нашего правления действительно заботились о народном благе? Двое: Тюрго и господин де Неккер. Вы с вашей компанией заставили их прогнать. Из-за одного разразился бунт, из-за другого, быть может, вспыхнет революция. Теперь поговорим о других. Очаровательные люди, не так ли? Господин де Морепа, креатура моих тетушек и сочинитель песенок! Но петь должны не министры, петь должен народ. Господин де Калонн? Он славится лишь своими острыми словечками. Придите к нему как-нибудь и попросите о чем угодно, и он вам ответит: «Если это возможно, считайте, что это уже сделано, если невозможно – значит, будет сделано». А такое словечко стоит народу миллионов сто. Поэтому не удивляйтесь, что он находит его не столь остроумным, как считаете вы. Поймите же, сударыня: если я держу при себе тех министров, что обирают народ, и гоню тех, кто его любит, то тем самым вовсе его не успокаиваю и не прививаю ему любовь к правительству.

– И поэтому он имеет право бунтовать? Не вздумайте высказать эту мысль прилюдно! Нет, ей-богу, я рада, что вы изволили высказаться лишь в моем присутствии. Что было бы, если бы вас услышали!

– Да, да, – отозвался король, – все это я уже выучил наизусть. Я прекрасно знаю, что, услышь меня все эти ваши Полиньяки, Дре-Брезе, Клермон-Тоннеры, Куаньи, они лишь пожали бы плечами у меня за спиной. Но все они мне жалки, эти Полиньяки, которые обдирают вас как липку, тем самым позорят, и которым вы в одно прекрасное утро подарили графство Фенестранж, стоившее вам миллион двести тысяч ливров; эти Сартины, которым я пожаловал пенсию в девяносто тысяч ливров и которые получили от вас двести тысяч ливров в качестве вспомоществования; этот принц Цвейбрюккенский, которому вы принудили меня дать девятьсот сорок пять тысяч ливров для уплаты долгов; эти Мари де Лаваль и госпожа де Маньенвиль, получившие по восемьдесят тысяч ливров пенсиона; Куаньи, облагодетельствованный как только возможно, который однажды, когда я решил уменьшить ему жалованье, зажал меня в угол между дверями и отдубасил бы, не сделай я так, как он хотел. Это же все ваши друзья, не так ли? Нечего сказать, вот друзья так друзья. Сейчас я вам кое-что скажу, хотя вы и не поверите, что это правда: если бы все эти ваши друзья были не при дворе, а в Бастилии, народ стал бы ее укреплять, а не разрушать.

– О! – не сдержав гневного жеста, выдохнула королева.

– Говорите что угодно, но так оно и есть, – безмятежно отозвался Людовик XVI.

– Ничего, скоро у вашего любимого народа не будет повода ненавидеть моих друзей, потому что они покидают страну.

– Как, они уезжают? – вскричал король.

– Вот именно, уезжают.

– Полиньяк со своими женщинами?

– Да.

– Слава тебе господи, тем лучше! – воскликнул король.

– Как это тем лучше? Как это слава тебе господи? И вы нисколько не сожалеете?

– Нисколько, пусть едут. Может быть, им не хватает денег на отъезд? Я дам им денег, и они-то впустую не пропадут, уверяю вас. Скатертью дорога, господа! Скатертью дорога, судари! – с очаровательной улыбкой заключил король.