Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр - Страница 55

Дело в том, что во все времена Версаль был городом роялистским. Религиозное преклонение перед монархией, а следовательно, и монархом – неотъемлемая черта жителей этого городка. Живя подле королей и благодаря королям, в сени их великолепия, постоянно вдыхая одуряющий аромат королевских лилий, наслаждаясь сиянием золотых одежд и улыбок на августейших ликах, обитатели Версаля, для которых короли выстроили этот город из мрамора и порфира, всегда чувствовали себя и сами чуть-чуть монархами, но сегодня, когда на мраморе статуй появляется мох, а между плитами дворов пробивается травка, когда с деревянных строений осыпалась почти вся позолота, а в тенистых парках сделалось одиноко, словно в могиле, – сегодня Версалю приходится либо лгать относительно своего происхождения, либо рассматривать себя в качестве обломка павшей монархии и, не кичась более могуществом и богатством, по крайней мере сохранять на своем лице поэтическую грусть и невыразимо прелестную меланхолию.

Итак, в ту ночь с 14 на 15 июля Версаль глухо гудел, желая знать, каким образом король Франции воспримет это нанесенное его короне оскорбление, этот удар по его могуществу.

Своим ответом г-ну Дре-Брезе Мирабо дал монархии пощечину.

Взятием Бастилии народ поразил ее прямо в сердце.

Между тем для людей недальновидных и ограниченных вопрос решался очень просто. По мнению прежде всего военных, привыкших видеть в любом исходе событий или триумф или поражение грубой силы, речь шла просто-напросто о походе на Париж. Тридцать тысяч солдат и двадцать орудий в мгновение ока сведут на нет гордость парижан и упоение их своею победой.

Никогда еще у королевской власти не было столько советчиков, и каждый высказывал свое мнение громко и открыто.

Наиболее умеренные говорили:

«Все очень просто. – Нужно заметить, что мы всегда употребляем эти слова в самых трудных ситуациях. – Все очень просто, – говорили они. – Прежде всего следует получить санкцию у Национального собрания, в которой оно не откажет. Последнее время оно ведет политику примирения и не одобряет ни вспышки насилия снизу, ни злоупотребления сверху.

Национальное собрание решительно заявит, что вооруженное восстание противозаконно, что у граждан есть представители, чтобы доводить их жалобы до сведения короля, и король, чтобы их рассматривать, и поэтому граждане не должны прибегать к оружию и проливать кровь.

Вооруженный подобной декларацией, которую он несомненно получит, король будет вынужден наказать Париж по-отечески, то есть строго.

После этого буря уляжется, и к монархии возвратятся ее попранные было права. Люди вновь осознают свой долг, который есть послушание, и все пойдет, как прежде».

Примерно такого мнения придерживались и при дворе, и на городских бульварах.

Однако на плацу и подле казарм говорилось иное.

Там появились некие никому не известные личности со смышлеными лицами и тусклыми глазами, которые принялись бросать по любому поводу таинственные намеки, преувеличивать и без того нешуточные вести и чуть ли не открыто распространять бунтарские идеи, вот уже два месяца волновавшие Париж и будоражившие предместья.

Вокруг этих личностей собирались люди – мрачные, недружелюбные и возбужденные; слушая ораторов, они вспоминали о своей нищете, страданиях и грубом презрении, с коим относилась к ним монархия. О народных бедах им говорилось:

«Народ борется уже восемь столетий, а чего добился? Ничего. Социальных и политических прав у него не больше, чем у коровы арендатора: у нее забирают теленка, чтобы продать его на мясо, ее молоком торгуют на рынке, ее самое отводят на бойню, а кожу отдают в кожевню. В конце концов монархия была вынуждена уступить и созвала Генеральные Штаты, но что она делает теперь, когда они собраны? С самого первого дня оказывает на них давление. А Национальное собрание образовано против воли монархии. Что ж, раз наши парижские братья отважились на такое выступление, давайте поддерживать Национальное собрание. Каждый его шаг вперед на поле политической борьбы – это наша победа, а значит, и рост наших рядов, увеличение нашего богатства, освящение наших прав. Вперед, граждане, вперед! Бастилия – лишь первый бастион тирании! Он пал, но сама крепость еще цела!»

В более темных уголках образовывались другие группки, где произносились другие слова. Говорили их люди, явно принадлежащие к высшим слоям общества, вырядившиеся в народную одежду. Но их выдавали изящный выговор и белизна рук.

«Люди, – говорили они, – вас сбивают с толку с двух сторон. Одни просят вас поворотить назад, другие толкают вперед. Вам все уши прожужжали о политических и социальных правах. Но разве стали вы счастливее с тех пор, как вам позволили голосовать через посредство делегатов? Разве стали вы богаче с тех пор, как у вас появились свои представители? Стали вы менее голодны с тех пор, как Национальное собрание принялось издавать свои декреты? Нет. Поэтому оставьте политику со всеми ее теориями для людей, которые умеют читать. Не нужны вам все их книжные фразы и лозунги.

Нет, вам нужен хлеб, и прежде всего хлеб. Вам нужно, чтобы ваши дети жили в достатке, а жены – в спокойствии. Кто же вам даст все это? Король, у которого твердая рука, молодой ум и благородное сердце. Но это будет не Людовик Шестнадцатый – за него ведь правит его жена, австриячка с бронзовым сердцем. Это… Поищите-ка сами хорошенько вокруг трона, поищите человека, который может принести счастье Франции и которого королева ненавидит именно потому, что он опасен, именно потому, что он любит французов и любим ими».

Вот так выражались мнения в Версале, вот так разжигалась гражданская война.

Жильбер принял участие в разговорах нескольких таких групп, после чего, составив представление о состояниях умов, направился прямо во дворец, вокруг которого были выставлены многочисленные караулы. От кого они охраняли дворец? Этого никто не знал.

Несмотря на караулы, Жильберу с легкостью удалось проникнуть в передний двор и добраться до вестибюлей, причем его никто так и не спросил, куда он направляется.

Попав в Эй-де-Беф[142], он был остановлен одним из часовых. Достав из кармана письмо г-на де Неккера, Жильбер продемонстрировал караульному офицеру подпись. Тот устремил взгляд в потолок. У него был неукоснительный приказ никого не впускать, но поскольку именно такого рода приказы чаще всего нуждаются в толковании, офицер сказал Жильберу:

– Сударь, приказ не впускать никого к королю весьма категоричен, но так как появление посланца от господина де Неккера явно не было предусмотрено, а вы, несомненно, привезли его величеству важное сообщение, можете войти, я беру все на себя.

Жильбер вошел.

Король находился не у себя в покоях, а в зале совета, где принимал депутацию от национальной гвардии, явившуюся с просьбой отозвать из Парижа войска, позволить сформировать гражданскую гвардию и самому королю вернуться в Париж.

Людовик XVI холодно выслушал все просьбы, после чего ответил, что должен кое-что выяснить и посовещаться со своим советом.

Так он и поступил.

Просители остались дожидаться в галерее и сквозь матовые стекла дверей наблюдали за игрою гигантских теней, отбрасываемых королевскими советниками, и за их позами и движениями, полными угрозы.

Присмотревшись повнимательнее к этой фантасмагорической картине, они решили, что ответ будет неблагоприятным.

И верно: король ограничился тем, что пообещал назначить командиров городского ополчения и приказать частям на Марсовом поле отойти.

Что же до его приезда в Париж, то его величество не пожелал оказывать мятежному городу подобную милость, пока тот окончательно не покорится.

Депутация заклинала, настаивала, умоляла, но король ответил в том смысле, что сердце его разрывается, но ничего более сделать он не в силах.

Удовлетворенный этим кратковременным изъявлением власти, коей он уже не обладал, король вернулся к себе в покои.